“Герой польского народа” почему-то не пожелал воротиться на страдающую родину, а отправился в Америку, снисходительно приняв от заискивающего русского императора специально заказанную дорожную карету, столовое белье, посуду, чудную соболью шубу и 60 тысяч рублей в возмещение морального ущерба.
Императрица Мария Федоровна прибавила еще подарки от себя. Во время своей тяжкой неволи, во время сурового заточения в “русских казематах”, герой-мученик полюбил вытачивать вазы и фигурки из слоновой кости и самшита.
Императрица подарила ему великолепный токарный станок стоимостью в тысячу рублей, а также коллекцию камней, которую сама собирала много лет.
От сердца оторвала… но чего не сделаешь ради восстановления справедливости по отношению к бедным, страдающим полякам!
В ответ борец польской свободы преподнес представительнице народа-угнетателя табакерку, выточенную им собственноручно, и отбыл на жительство подальше от политической борьбы.
С русским императором они расстались наилучшим образом!
Примерно в это же время в полках и гарнизонах с нетерпением вскрывались конверты с первым указом нового императора.
В нем определялась вышина гусарского султана и был приложен собственноручный рисунок его величества, изображавший соотнесение высоты кивера и султана.
Апрель 1801 года.
— Savez-vous que се petit drole a fait ma conquete? [13] — с усмешкою проговорил незнакомец, вприщур глядя на Алексея, и тот ощутил, как оскомина брезгливости и отвращения сводит ему челюсти.
Petit drole, главное дело! Отчего же drоle?
И почему, скажите на милость, petit?!
Росту Алексей был не меньшего, чем сей неведомый ему нахал, на цыпочки подниматься, чтобы бросить тому вызов, отнюдь не пришлось: сделал это прямо, неотрывно глядя в наглые желтоватые глазищи этого отвратительного господина.
Правда, в плечах Алексей значительно поуже, да и руки не столь ухватистые: у противника вон ручищи что оглобли, ниже колен свисают, ладони огромные, напоминают лопаты, так что серые, дорогие замшевые перчатки, совершенно не подходящие к светло-кофейному фраку, на них едва не лопаются.
И все-таки Алексей — противник пусть не из самых грозных, но и не из последних. А по лицу мерзавца всякому видно, что он не принимает всерьез ни сделанного ему вызова, ни самого этого задиру, который молчал-молчал, а потом, словно с печки свалился, взял да и вызвал незнакомца на дуэль.
Нахал нисколько не сомневается в своей правоте и в будущей победе, словно бы привык сметать все, что стоит на пути. И точно так же намерен смести этого юнца, который вырос вдруг перед ним и прочирикал заполошным, каким-то куриным, прерывающимся от собственной смелости, вернее, наглости голосишком:
— Вы негодяй и мерзавец, сударь! Я вас вызываю! Вместе нам будет тесно на этой земле, а коли вы откажете мне в сатисфакции, так вы, ко всему прочему, станете зваться еще и трусом!
“Господи Иисусе… Да что ж это я натворил? Что наделал? Я ж его на дуэль вызвал!” — вдруг понял Алексей смысл своих слов и ощутил нечто вроде признательности к противнику за то, что тот всего лишь обозвал его petit droleем, а не принялся сразу же громко, беззастенчиво и откровенно ржать, широко разинув свой большой, губастый РОТ, как он ржал несколько мгновений назад над мадам Шевалье… что, собственно говоря, и послужило причиною вызова.
Алексей оглянулся и посмотрел на свою спутницу. Точеные черты ее смугло-румяного личика выражали некую смесь восторга и ярости.
Алексей лишь понаслышке знал о науке, именуемой химией, однако и менее образованный человек не усомнился бы, что смесь этих чувств весьма гремучая и чревата взрывом.
Собственно, вся мадам Шевалье была этакая гремучая смесь, точнее, некий осуществленный взрыв чувств, и Алексей с некоторой долей испуга вдруг сообразил, что волна от этого взрыва как подхватила его в той карете, стремительно удалявшейся от Петербурга, так и несла, несла на своем гребне несколько минувших дней, пока не вовлекла в свое движение и этого неведомого громилу.
Кто выберется невредимым из этого смерча? Кого изломает, изувечит, а то и прикончит взрывом? Это должна была рассудить судьба.
Утешало одно: ждать ее решения Алексею придется недолго, ибо внезапная дуэль должна была состояться не завтра поутру (как принято меж заправскими бретёрами, которые отчего-то предпочитают протыкать друг друга шпагами либо дырявить пулями непременно на ранней зорьке), не сегодняшним вечером, а сейчас же. Сию минуту!
Рига нашему герою, который и Петербурга-то разглядеть не успел, а потом был неприятно поражен путешествием по скучнейшей лифляндской местности (лесочки, болотца, песочек, нет ни больших гор, ни пространных долин, глазу отдохнуть не на чем, не то что в России!), показалась какой-то очень большой и очень суровой, хоть и некрасивой.
Совершенно чужой, не русский город!
И сразу видно, что город сей —торговый: множество лавок, множество озабоченного народу снует по узким улицам. И много каменных зданий, среди которых есть удивительные, особенно соборы.
Еще по пути Алексей приметил, что лютеранские церкви весьма похожи на наши, только наверху стоит не крест, а петух, который должен напоминать о падении апостола Петра [14].
На задах одного из таких старинных соборов с петушком на шпиле и предстояло скрестить шпаги двум непримиримым врагам, еще полчаса назад и не подозревавшим о существовании друг друга и которым отныне будет тесно на земле!
Секундантом у Алексея должен был выступать Огюст.
Поскольку противник нашего героя путешествовал в одиночку и еще не успел обзавестись в Риге не то что друзьями, но и самыми простыми знакомыми, роль его секунданта предстояло исполнить верному Жан-Полю.
Он был представлен как еще один родственник госпожи Шевалье — вернее, ее супруга. К слову сказать, неведомый супруг сей был, видимо, совершеннейшим Амфитрионом [15], снисходительно, а то и одобрительно взиравшим на приносившую немалые доходы связь жены с графом Кутайсовым и намечающийся роман с его венценосным господином.
Таковой же снисходительной “дуэньей” оказался и Жан-Поль.
Забавы мадам Шевалье его ничуточки не волновали. Он был всецело поглощен своими непростыми, очень нервными отношениями с Огюстом, и как ни оставался в некоторых вещах наивен и неискушен Алексей (все еще оставался, несмотря на то, что его амурное образование шло вперед семимильными шагами), иногда он все же задумывался: отчего это Огюст и Жан-Поль более напоминают не друзей или родственников, а amis de coeur [16] или вовсе ревнивых любовников?
