Да господь с ними со всеми!
Сейчас Алексея гораздо больше заботила собственная судьба. Он снова и снова возвращался мыслями к ссоре — вернее сказать, к причине ее.
А причина состояла в том, что на площади возле какого-то неприветливого рижского собора (разумеется, увенчанного петушком) к мадам Шевалье приблизился рослый малый и, щуря желтые глаза и скалясь, осведомился, не натирает ли ей шейку жемчуг генеральши Кутузовой.
Мадам Шевалье бросила на него исполненный великолепного безразличия взор. Огюст задрал носик. Совершенно такой же неприступный вид принял и Жан-Поль, а поскольку все трое французов были по типу весьма схожи, сейчас они напомнили Алексею стайку нарядных птичек, которые вдруг одинаково вздернули головки и распушили перышки, силясь напугать стервятника, который, уже приближался к ним, описывая в небе медлительные, широкие, угрожающие круги.
“Стервятник” нимало не испугался проявления сей галльской заносчивости и, заступив путь надменному трио, снова уставил свои распутные желтые глаза на шейку мадам Шевалье, отягощенную розоватыми жемчугами, которые даже на взгляд ничего в таких вещах не смыслящего Алексея представляли собой немалое состояние.
Вообще следует сказать, что нынче на этот жемчуг не обратил внимания только слепой.
Иногда Алексею казалось, что пешая прогулка по Риге, предпринятая в тот час, когда прилежные лютеране возвращаются от обедни, была устроена нарочно для того, чтобы потешить тщеславие мадам Шевалье, которую наш герой, хоть убей, до сих пор не мог приучиться называть просто Луизой, несмотря на то, что отношения меж ними уже сделались короткие. Весьма.
Повторимся: вся Рига имела нынче возможность лицезреть четыре нити крупного, словно горошины, розовато — матового жемчуга, которые покоились на довольно-таки худощавой шее, ежели не сказать — костлявых ключицах мадам Шевалье.
Она гордо шествовала под ливнем пристальных взглядов; ничуть не смутилась и теперь, когда этот верзила в белом, небрежно повязанном шарфе задал ей невежливый и странный вопрос.
— Вы мне не ответили, сударыня! — продолжал задираться незнакомец.
— Вдобавок мне странно, что всем тем драгоценностям, которые были заработаны вами вполне честно, своим пением и прочими усилиями, — тут он довольно-таки гнусно хихикнул, — ну, так или иначе получены за труды, вы предпочли жемчуга, фактически вами украденные у госпожи Кутузовой, коей они были присланы из Стамбула, где ее супруг был некоторое время нашим посланником.
Алексей просто-таки похолодел, услышав такое.
Растерянно оглянулся на мадам Шевалье, уверенный, что сия капризная и гонористая особа незамедлительно хлопнется в обморок или отвесит оскорбителю пощечину, однако личико прелестной Луизы по-прежнему выражало одну только чистую и невинную гордость.
— Совершенно не понимаю, что вы имеете в виду! — высокомерно пропела она.
— Извольте объясниться, сударь!
Алексей удивился. По его мнению, дама, тем более настолько светская и утонченная, как мадам Шевалье, должна была всячески избегать даже намека на скандал.
Единственным ответом на беспримерную наглость человека, ей незнакомого, случайного встречного, осмелившегося вдруг столь фамильярно заговорить с особой, которой он даже не был представлен, могло быть высокомерное молчание.
Нет же, мадам Шевалье зачем-то ввязалась в разговор. И, само собой разумеется, ее послушные пажи, Огюст и Жан-Поль, незамедлительно последовали ее примеру.
— Вот именно, извольте объясниться, сударь! — зачирикали они хором.
— Вы, собственно, о чем ведете речь?
— Ну как же? — развел руками незнакомец.
— Неужто вы еще ничего не знаете? А между тем весь Петербург в январе обсуждал сию историю.
Голос у него был громкий, ухватки — записного любителя рассказывать в компаниях всякие пикантности, а то и скабрезности. Почему-то эти манеры привлекали довольно много прохожих, которые сочли, что россказни наглого русского офицера не в пример любопытнее проповеди лютеранского пастора.
Чудилось, все рижане мигом позабыли про общение с господом и решили обратить свои взоры к сугубо мирским делам.
Польщенный таким вниманием, господин, еще пуще распушил свой белый шарф, который, видимо, являлся предметом его особой гордости (на взгляд Алексея, это был самый обыкновенный шарф, непременная принадлежность офицерского обмундирования), и во всеуслышание изрек:
— Напоминаю: генеральша Кутузова, муж которой, Михаил Илларионович, некоторое время был послом при турецком дворе, получила в подарок из Стамбула четыре нити дорогих жемчугов.
Но, поскольку генерал стал нуждаться в протекциях, чтобы поддержать себя при дворе покойного императора Павла, генеральша взялась искать этой протекции у самой влиятельной особы того времени — французской актерки мадам Шевалье.
Тут наглец в белом шарфе отвесил полупоклон в сторону названной особы, которая слушала его с видом оскорбленной невинности, не предпринимая, однако, попыток двинуться дальше.
Помалкивали и Огюст с Жан-Полем.
— На каком-то музыкальном вечере госпожа Кутузова подарила два ряда этих жемчугов мадам певичке, а остальные две нити в ее присутствии отдала своим дочерям.
Спустя несколько дней при дворе давали оперу “Панург”.
Мадам Шевалье, само собой, должна была там петь. И накануне представления она послала к Кутузовой с просьбой одолжить ей на этот вечер остальные жемчуга.
Отказать генеральше не было никакой возможности: она очень надеялась на протекцию француженки. Жемчуг был передан актрисе — но, один вечер совершенно незаметно перелился во многие.
Короче говоря, оперная принцесса начисто забыла вернуть драгоценности хозяйке, ну а генеральша, опасаясь повредить делам своего супруга (ведь мелкая мстительность Луизы была всем известна!), не осмеливалась напомнить мадам Шевалье о “забытых” драгоценностях.
Ну что ж, простим ее. Несмотря на внушительное сложение, генеральша — дама деликатная. Она не решается называть вора вором, а воровку — воровкой.
Вместо нее это сделаю я… с вашего позволения, — примолвил он, отвешивая мадам Шевалье самый торжественный и при этом шутовской поклон.
Актриса не шелохнулась. На ее накрашенном личике сохранялось все то же невозмутимое, почти равнодушное выражение.
— Насколько я понимаю, сударь, — наконец произнесла она хорошо поставленным, звучным голосом, который при надобности умел достигать самых последних рядов партера, так что его сейчас Легко услышали многочисленные прохожие, столпившиеся вокруг, —насколько я способна понять ход ваших мыслей, это меня вы изволили назвать воровкою?
