Но – миг проходит и, хоть это подло,
я в слабости своей себе уж не сознаюсь.
И только мысль одна меня тревожит вновь,
что, может быть, я сам убил свою любовь.
Не сожалей, смирись…
В унылостях растраченные годы
не потревожат чувств
сухим воспоминанием.
Где было глубоко, образовались броды.
Каскад надежд утих,
и чувственность иная,
пройдя через барьер
пространственных вериг,
теперь восцарствует,
былое изгоняя.
В хозяйственный экстаз
вонзив свои права,
она сопернице дала отказ в пороге.
Где отцвели цветы, лишь шелестит трава.
То счастье, что хоть редко
но бурлило и сверкало,
уведено под тень, —
река с другим значеньем:
в пологих берегах она бредёт устало.
“Мы стоим под луной…”
Мы стоим под луной.
Твоя талия звонче бокала.
Льётся безмолвия песня.
– Аой!
“Вечер спускается…”
Вечер спускается
с крыш.
Розовый полог заката,
аукнув,
упал
на горячие
сонные долы.
Прячется в тенях,
кого-то к себе подзывая,
робкая тишь.
Вздрогнул
стареющий
тополь,
лист обронив,
заране
бодрящей прохлады пугаясь.
Сны золотые
себе подложив в изголовье,
стынет луна, —
думает
вечную
думу.
“Через годы вся видна…”
Николаю Н. к юбилею
Через годы вся видна
жизнь его завидная.
Он ни разу не упал,
видя очевидное.
Перемены он любил
и не только школьные.
Те, что плохи, позабыл.
Помнились прикольные.
Вот родился он, и тут
сразу изменения.
Николаем назовут,
а зовут по времени.
Он то Коленька, то Коль,
то Колян, то Колька.
Так и шло в тот срок, доколь
в том не стало толку.
Ростом вышел не ахти.
Взял другим значением.
Покорил полки стихий
в деле, что – для гениев.
К переменам зим и лет,
к пенью соловьиному,
к звёздам, подающим свет,
всей душою ринулся.
Увидала в том она
суть извечных истин.
В чём небес голубизна,
шелест постраничный.
Что прекрасного в росе,
в снеге и в дождинках.
Отчего грустится всем,
когда осень близко.
Где любовь и нелюбовь.
Где простор и воля.
Почему порою вновь
обращался в Колю.
Потекли стихи рекой.
Ребятне понравились.
Дети скоро вперебой
к той реке направились.
Следом проза потекла,
засверкав сюжетами.
Где-то здесь уже была
правда о столетиях.
Возвеличен в Николаи
да ещё в Иванычи.
Удалось при том немало.
Стал умён и знающий.
В детской теме – что колосс.
Том за томом пишутся.
Память сердца, запах роз.
Жизнью мир колышется.
Точек семьдесят уже
над судьбой проставлено.
Меты – как на вираже:
в каждой мете – главное.
“Неровное поле. Неясные зори…”
Неровное поле. Неясные зори.
Гибнут раздумья у тракта старинного.
Нет очертаний в рассерженном море.
Бедны горизонты, и нет середины.
Путь к очевидному в долгом зачатии;
вехи на нём истуманены, мнимые.
Тащится жизнь над судьбою раскатанной.
Нет горизонтов, и нет середины.
Что-то забудется. Что-то вспомянется.
Вспыхнет восторг иль уронится зримое.
Лишь неизбежное где-то проявится.
Есть горизонты. Нет середины.
В нагорье, в ночи́
Гётевский мотив
Отстранённою дрёмой объяты
вершины, распадки и склоны.
К небу спрямились пути;
и замирают свечения
по-над остылой уставшею мглой.
В мире как будто провисли
и не обро́нятся больше
тревоги, предчувствия и ожидания.
Сердце в смущенье:
покоя ему не узнать,
но оно его ждёт.
– Аой!
Октябрь
На неровном,
уставшем,
остылом
ветру
на яру
всё дрожит непрестанно
полотно
пожелтевших
берёз.
Рой надежд обронив
и окутав себя
пеленой
отсырелою,
тускло-
туманной,
раззадумался
плёс…
“Тишиной не удержанный…”
Тишиной не удержанный
звук…
Ночь на исходе…
Стрелка вращеньем
вновь замыкает
исписанный временем
круг.
Мысли в бессменном походе.
Ждут воплощенья!
– Аой!
“Забыв о ночи…”
Забыв о ночи
средь бела дня,
раздумий прочерк
вонзи в себя.
Жить в изнуренье
остерегись.
Не внемли пению
из-за кулис.
Найдётся много
иных причин
для страсти новой
среди теснин,
среди развалин
и суеты.
Надейся сразу
на то, что ты
нигде не будешь
тоскою стёрт,
один, разбужен
и распростёрт,
не станешь помнить
о тьме в ночи́,
о неисполненном,
о чём молчишь.
Коль чем присыпан,
встряхнись и жди,
когда забытым,
как сон равнин,
ты сможешь заново
всторжествовать,
в других ристаниях
себя узнать.
Там всё расставится
