лицах.
Замкнулся наш круг – нам не выйти отсюда!
И в трепете помыслов мы уж готовы
вдвоём оказаться на чудном пороге.
Секунды даруют так много, так много.
Не станем же медлить и – скажем то слово!
“Оденься в камень…”
Оденься в камень.
Приляг на дно.
И жди обмана —
в бистро, в кино.
Хотенья мене,
чем больше круча.
Уснувший гений —
оно и лучше.
– Аой!
“Серые туманы…”
Серые туманы
родины моей.
По-над океаном
небо – голубей.
Звёздочка упала.
Звёзд – ещё немало.
Звёзды притуманенные
пляшут
словно пьяные.
Двое
Звёзды меркнут рой за роем,
в водах измочив лучи.
Океан опять – спокоен;
он,
усталый грозный воин,
мирозданью подневолен,
утоливший жажду боем,
раззадумался в ночи.
Океаном успокоен,
мирозданьем обусловлен,
ты,
стихосложений воин,
над своей судьбою строишь
купол, залитый зарёю,
в чувствах – будто перекроен,
держишь рифму наготове
и – в рассеянье —
молчишь.
“Я помню, что…”
Я помню, что звонить тебе хотел;
но было что-то очень много дел.
И, знаешь ли,
когда тебя я вспоминаю,
пренепременно
ра́д я:
ведь ты, наверно, —
та́к же
гладишь
осторожно
га́джет
и от меня и от него
с тревогой и тоской чего-то вот уж
сколько
ждёшь,
надеясь,
и его
всё бе́режней
несёшь,
куда ни повернёшься,
к чему ни подойдёшь.
Навстречу или следом то и дело
кто-то
с га́джетом у уха
идёт, спеша иль медленно,
забыв про всё вокруг;
то вскрикнет вдруг
или прошепчет глухо,
на миг лишь на́ сторону взглядом поведя,
а больше – глядя, кажется, в себя,
как вроде бы не доверяя
собственному
слуху…
И больно и тревожно мне:
твоя кручина
на сердце у тебя проделывает
тот же
горький след,
терзая
время.
Твоя весна ускоренно проходит мимо.
Из га́джета – молчанье непрерывное и —
ежедневное.
Ты веришь ли ему? Зачем? Зачем же?
Он, как и мы с тобой, обескуражен тем же…
В своём я вижу на лице твоём негордое,
размытое
смущенье…
Хочу звонить, а время, как и прежде —
лишь искрит.
Нет и весны уж для меня;
во мне как будто всё —
в теснинах
озарений…
Как и с тобой, со мной давно никто
не говорит.
Но час пробьёт, нас не минуют сроки.
Забыть бы их, и пусть их не прибавится —
обид.
Мы знаем, почему мы так жестоко,
долго,
жутко
одиноки
и почему звезда с звездой
так торопливо,
ясно,
страстно
говорит…
Поздняя осень
Воздух иззяб
в ожиданье.
Тоскою подкрашена, вдаль синева отступила.
Мечутся взад и вперёд в безрассудном,
бесчувственном беге,
как дым, облака.
Солнце
прищурило веки
в бессилье.
Ручей безымянный
утих.
Лишь голые ветки тревожно гудят на ветру
да листья сухие с травою поникшею
голосом странным
жалобный стих —
песню прощанья —
поют.
“Наверху, на отвесной скале…”
Наверху, на отвесной скале, перед бездной
чугунно
стоишь.
Край вселенной там кажется найденным.
Тьма и тишь. Никого. Если прямо, то – вниз.
И как будто б яснее – про главное.
Шаг вперёд – лишь мгновенья ещё отстрадать.
Мало. Страшно до жути. Однако – прекрасно
же!
Отойдя, обмануться, как трус, будешь рад.
Сам роняя себя без конца в униженьях,
утешишься:
так —
безопаснее…
– Аой!
“Месяц сегодня в ущербе…”
Месяц сегодня в ущербе.
Месяц в тумане.
Снится ему полнолуние.
Снится ему что-то раннее…
Волны притихли, уснули.
Звуков не стало.
В блеске рассеянном, синем
плавают скалы.
“В какую сторону ни устремлюсь…”
В какую сторону ни устремлюсь
продавленной душою,
там лишь бесчувствие,
замшелое,
немое,
как залежалый камень,
себя
само
хранит.
Куда ни поспешу
за сглаженной мечтою, —
лишь эхо трудное,
обросшее бедою,
в надземных миражах
тоскливо
провисит.
“Тьма богатеев…”
Тьма богатеев
чиновников,
зэков,
бандитов,
бомжей,
проституток,
попов,
ребятни,
стариков,
работяг,
беспризорных
и нищих
двоякое обозначает классно:
является каждый
между людьми
чем дальше,
тем, собственно,
более лишним,
и, собственно, каждому —
страшно.
Очищение грозой
Нащупав на́скоро не свой, забытый,
предыдущий,
каменистый,
пересохший,
след,
ликуя, трепеща, всшумит в овраге
свежий,
необученный,
отчаянный ручей;
не отягчат его воспоминания о только что
утихших
своевольных,
мощных,
урагане и дожде…
Как весело ему в объятиях
заманчивых,
ещё не до конца рассеянных
угроз!
Просветятся упругие бока
на торопливо
уходящих
в
