Разум остановилась. Какое-то время просто молча стояла, наконец, медленно повернулась. Посмотрела так строго, что мне стало не по себе.
— Одна из них пыталась сбежать.
— Кто? — Сама не знаю, зачем спросила. Ведь для меня не было никакой разницы.
— Душа.
— А две другие?
Разум грустно усмехнулась:
— Они знали, но смолчали.
Я с трудом сглотнула, понимая, что чудовищно хочу пить:
— А ты? Не знала?
Тень поджала губы:
— Я не участвую в подобных делах. И хочу, чтобы ты крепко это запомнила. — Она кивнула, пристально глядя на меня: — Никогда не участвую. Поняла?
Я какое-то время молчала, разглядывая свои босые ноги. Наконец, подняла голову:
— Но ведь они наверняка знали, какое наказание может последовать. Зачем решились?
Разум вновь отвернулась и пошла вглубь комнаты:
— Повелитель вскоре женится. По традиции все его Тени должны быть ровесницами жены. Душа и Сердце были старше. Они должны были отправиться в Стены забвения. Душа не смогла с этим смириться.
— Что это? «Стены забвения?»
— Место, в котором заканчивается жизнь большинства Теней. Если им не посчастливилось пробыть со своим повелителем до их смертного часа. Тень должна держаться за своего повелителя, как за единственную ценность в этом мире. Ничто кроме него не имеет значения.
Я упрямо сделала шаг вперед:
— Но я не Тень.
Разум даже усмехнулась, но, тут же, посерьезнела и опустила голову:
— Кто знает? В любом случае, ты женщина повелителя. Можешь даже не мечтать о побеге.
Я стиснула зубы:
— Я не его женщина.
Она подняла голову:
— Это не мое дело. Но, хоть ты даже не Тень, этой ночью он пожелал прийти к тебе.
20
Отец был в бешенстве. Чтобы это понять, хватило одного-единственного взгляда с порога обширного зала аудиенций. Впрочем, это понимали все приближенные, толпившиеся в галереях вдоль почетного моста, раскинувшегося над пропастью. Они тоже давно разучили эту опасную сигнальную азбуку. И воздух будто стал густым и наэлектризованным от их алчного нетерпения. Они все предвкушали, каждый из них. Когда объектом порицания становится кто-то другой — это всегда желанное зрелище. Тем более тот, перед кем каждый из них неизменно должен был склоняться. Пусть смотрят — это единственное, что они могут. Отец никогда не доставит им большего удовольствия. Эта толпа обойдется предчувствиями, догадками, сплетнями. Остальное — только за запертой дверью, подальше от чужих глаз. Жаль, эта деликатность не сделает момент менее неприятным.
Прибытие было официальным, поэтому полагалось следовать протоколу и нанести отцу обязательный визит. Он продержал меня у дверей целый час. Под приличным и благовидным предлогом, разумеется — внезапное недомогание. Тоже почти предсказуемо — излюбленная пытка. Никому даже в голову не придет принимать подобное за правду. Я околачивался под дверью, придворные задыхались от давки в галереях, не имея возможности уйти. И все прекрасно понимали, почему. Все до единого. И кто не видел собственными глазами, с наслаждением во всех деталях посмотрит хроники. Радовало лишь одно… К огромному счастью, в данном случае Тени во дворце не предусматривались, потому что я еще не имел законной жены и прибывал на Фаускон без нее. Разум отправилась в дом, те два никчемных пугала сразу из порта — в Стены забвения. А дикарка…
Я даже стиснул зубы, чтобы не вспоминать о ней, не думать. Эти мысли словно отрывали от реальности, в которой отцовское недовольство играючи теряло всю остроту. Все это почти не имело значения, когда я жаждал только одного — сегодняшней ночи и ее белого тела. Как награды за все то, что еще предстоит. Я почувствовал, как призывно заныла губа, и с трудом взял себя в руки, сосредотачиваясь на троне, к которому шел размеренным шагом в сопровождении свиты. Но дикарка не отпускала, и зал вокруг будто растворялся, исчезал, подернутый легкой дымкой. Я буквально чувствовал, как мерзавка билась в моих руках и затихала, покоряясь. Не помню, чтобы когда-либо настолько желал женщину, до умопомрачения. До сумасшествия. Даже Тело, несмотря на все ее неоспоримые достоинства, не вызывала и сотой доли этого чувства. Тело была единственной, о ком я сожалел тогда. Даже предпочел бы, чтобы на ее месте оказалась Разум… Но Разум осталась безупречна. Впрочем, сейчас это уже не играло никакой роли — я видел лишь дикарку. Не хотел никого, кроме нее.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Я остановился у ступеней и поклонился отцу. Позади слышался шорох одежд — моя свита тоже кланялась. Прямо в спину дышал Крес, и мне показалось, что он, будто невзначай, наступил мне на пятку. В насмешку, разумеется, чтобы напомнить, что сейчас я в дерьмовом положении. И это, безусловно, доставляло ему удовлетворение. Это вечное бессмысленное соперничество…
Я выпрямился, поднял голову. Открыто взглянул на отца. Я был готов. И пусть сейчас это всего лишь гневные взгляды, слова за ними обязательно последуют. Отец умел прекрасно держать себя в руках, хотя когда-то ему пришлось приложить для этого достаточно усилий. В молодости он был весьма несдержан, но этот недостаток принято считать нашей фамильной чертой. Впрочем, младший брат отца Таир Саркар`Т-он, важно стоящий у его кресла, всегда был более гибок… Возможно, причины здесь те же, которые позволяют Кресу все же чуять допустимые границы. Для вторых всегда есть эта невидимая граница, игры с которой опасны…
Дядя взирал на меня более снисходительно, если не сказать озорно. Без сомнения, эта ситуация его все же забавляла. Как и его сына. Я даже не сомневался, что, уединившись, они обсмакуют все подробности. И здесь меня интересовало только одно: что растреплет Крес о дикарке? Если Кайи и Селас при случае скажут только то, что я велел, то заткнуть кузена почти не представлялось возможным. Радовало одно — он ее не видел. Почти не видел. Для Креса у меня была та же сказка, что и для отца… только брат в нее не слишком поверил, хоть и старательно делал вид. Я видел по глазам. Плевать — все равно ему нет хода на мою женскую половину. А дикарка оттуда не выйдет, по крайней мере, в ближайшее время. Другого варианта не было — я не мог с самого начала предвидеть, чем все это обернется.
Отец приветствовал меня совершенно формально. Ни лишнего слова, ни лишнего жеста. Все в рамках безупречного протокола. Только темные синие глаза метали молнии. Он принял приветствия от Креса и остальных, произнес все положенные слова и пригласил меня следовать за ним.
Мы вышли из зала, молча поднялись в личные покои отца. Наконец, он вошел в один из своих кабинетов, тот, что отвечал за дурное настроение черно-графитной скупой обстановкой. В этом кабинете отец обычно принимал все самые неприятные решения.
Он опустился в кресло, мне же присесть не позволил. Смотрел снизу вверх, поджимая губы. Вытащил из барной ниши на столе стакан со льдом и маленькой порцией синей асторской чаги. И в воздухе поплыл знакомый терпкий аромат, способный опьянить даже запахом. Понятно: отец был зол не на шутку.
Он глотнул, облизал губы, уставился на меня:
— Я слушаю. Теперь от тебя.
В этой обстановке его глаза казались еще темнее, а невыцветшие пряди в волосах наоборот будто ярче окрашивались синевой.
Я вздохнул:
— О чем именно?
Отец вдруг подался вперед и с небывалой яростью стукнул ладонью по столешнице. Стакан подскочил, и синяя жидкость брызнула одуряющей каплей.
— Какого Йахена ты устроил на этой планете? Отвечай! — Даже стены загудели.
— Я хотел бы знать, что вам уже доложили, отец. Чтобы не повторяться и не отнимать ваше время.
— Отвечай! Что сделали твои Тени?
Его лицо стало пурпурным, на шее и на висках угрожающе налились вены. Тракс Саркар, безусловно, успешно укрощал наш семейный порок, но немногие избранные, все же, видели порой его истинный нрав.
Я стиснул зубы:
— Как, должно быть, вам уже известно, отец, одна из моих Теней пыталась бежать. Две другие содействовали, для чего даже посмели нарушить работу энергетической системы судна, чтобы оно совершило аварийную посадку. И если бы не своевременное вмешательство Разума, моя жизнь могла оказаться под угрозой. С расправой не медлили, как и полагается.
