В маленькой квадратной комнате с единственным зарешеченным окном сидели вдоль стены несколько человек. В воцарившейся тишине Долаберидзе понял, что его разглядывают.
После ослепительного белого снега на улице глаза медленно привыкали к мраку. С трудом рассмотрел он стоявшую возле двери бочку, от которой источалось зловоние. В другом углу лежало несколько досок, поверх которых топорщились какие-то тряпки.
— Здравствуйте! — Долаберидзе первым нарушил неловкое молчание.
В ответ, словно из подземелья, послышалось несколько осипших, простуженных голосов. Среди них, Долаберидзе уловил один с явным грузинским акцентом.
— Генацвали? — спросил он.
— Генацвали, — отозвался все тот же голос, и человек, поднявшись с пола, подошел вплотную к летчику.
— Хахалейшвили? — изумился Долаберидзе.
Да, это был Хахалейшвили. Вместе учились они в аэроклубе, потом в авиационном училище, вместе стремились в родное небо, вместе мечтали стать такими, как Чкалов. Закончив летную школу, они разъехались в разные части.
— Вот так встреча, кацо, — с горечью проговорил Хахалейшвили. — Ты давно оттуда? Как на фронте?
Все обитатели камеры повскакивали со своих мест и плотным кольцом окружили новичка.
Пристально вглядывался Долаберидзе в эти мертвенно-бледные, пожелтевшие лица. Щетинистая кожа туго обтягивала скулы. Только глаза, искрящиеся надеждой, убеждали, что это живые люди. В трепетном нетерпении узники ловили каждое слово летчика. Услышав про окруженную армию Паулюса, они начали улыбаться. Слезы заблестели на их впалых глазах.
— Меня четыре дня назад подбили над Сальском. Эх, и накромсали мы там «юнкерсов», — сообщил Долаберидзе обитателям камеры. — А ты давно здесь? — обратился он к Хахалейшвили.
Тот только рукой махнул. Отойдя обратно к стене, Хахалейшвили уселся на прежнее место, после глубокого вздоха ответил:
— Летом «мессера» подожгли. Прыгнул на парашюте и прямо к этим зверям. Теперь уже седьмой месяц по лагерям скитаюсь. Иди сюда, — позвал он, — садись рядом.
Люди молча потянулись за Долаберидзе и уселись на пол, плотно притиснувшись друг к другу. Глядя на их рваные, но все же теплые солдатские ватники, Долаберидзе только теперь почувствовал пронизывающий холод. К тому же сырая, промерзшая стена, к которой он-прислонился спиной, обожгла тело, И, словно поняв его мысли, один из пленных поднялся, прошел к противоположной стене, поднял с пола какие-то лохмотья и протянул их новичку.
— На, оденься. В гимнастерке сдохнешь от холода.
— Спасибо!
Долаберидзе развернул лохмотья и увидел старую, рваную телогрейку. Он быстро набросил ее на плечи и с благодарностью посмотрел на того, кто дал ему, быть может, последнюю и такую нужную вещь. Это был тощий, среднего роста человек с вытянутым лицом и ноздреватым носом. Голова его была подстрижена наголо, а под красивыми, грустными глазами бугрились скулы.
— Большое спасибо. Век не забуду. Теперь потеплее будет, — сказал Долаберидзе. — Эх, еще бы сапоги обменять, — мечтательно выдохнул он, оглядывая своих новых товарищей. — Унты гады на допросе стащили. А эти, что на мне, малы, жмут. Ходить невозможно.
— Саша! У тебя ботинки большие, — обратился Хахалейшвили к тощему невысокому человеку в серой фуфайке.
— Да, да. Я дам, — живо отозвался тот и начал быстро расшнуровывать веревки.
Что это были за ботинки! На одном наполовину оторванная подметка перехвачена бечевкой, На другом вовсе не было каблука. Но, натянув их на ноги, Долаберидзе вздохнул свободно. Ботинки пришлись впору.
— Хороши! — объявил он. — А у вас как?
— И мне ничего. Только уж без второй пары портянок.
По воцарившемуся молчанию Долаберидзе понял, что пленные ждут от него дальнейших рассказов.
— А я, друзья, решил, что меня уже на расстрел повели, — начал вспоминать он. — Не думал сегодня утром, что до вечера доживу.
— Зачем же им на тебя пулю тратить. Все равно здесь в лагере сдохнем, — с какой-то обреченностью сказал Саша и тут же сухо, с надрывом закашлялся.
— Вы что же, смирились? — испуганно спросил Долаберидзе, обводя взглядом товарищей. — Нужно бежать. Обязательно бежать. Уж лучше пулю в спину, чем вот так, заживо...
— А ты, кацо, не шибко, торопись. Присмотрись пока, — посоветовал один из пленных, не вступавший до этого в разговор и внимательно наблюдавший за новичком. — Хахалейшвили, а ты его хорошо знаешь? — и он кивнул на Долаберидзе.
— Ты что, Николай? Конечно, знаю. Вместе школу кончали. Свой человек, — горячо заговорил Хахалейшвили.
Все вопросительно смотрели на Николая.
— Если свой, кто за то, чтобы принять в компанию? — спросил Николай у остальных.
Люди молча подняли руки. Поднял руку и Николай. По его тону и по тому, как он держался, Долаберидзе понял, что это признанный вожак.
— О побеге больше ни слова. Иногда у стен бывают уши. Все это не так просто. Поживешь, сам увидишь, — покровительственно пояснил он.
Долаберидзе разглядел его высокий, крутой лоб, посеребренные сединой виски, тонкие сжатые губы, в которых чувствовалась решимость. По его обветренным загоревшим щекам, по облупившемуся от мороза носу, а также по белым, редко видевшим солнце ушам и шее Долаберидзе интуитивно почувствовал в нем летчика.
— Вы летчик? — спросил он тут же, желая убедиться в правильности своей догадки.
— Нет, танкист, — ответил Николай. — Здесь почти все танкисты.
— Только Саша инженер, сапер, — пояснил Хахалейшвили.
— Из солнечной Алма-Аты наш Саша, — добавил Николай.
И по тому, как он это сказал, по тому, как по-доброму, устало улыбнулся голубоглазый Саша, Долаберидзе почувствовал, что инженер является всеобщим любимцем.
И действительно, что-то привлекательное было в его побледневшем, до наивности безобидном лице. Да и голос у него был бархатный, нежный. И хриплый, с присвистом сухой кашель вызывал особое сочувствие окружающих.
В коридоре послышался шум. Раздались слова непонятной команды.
— Сергей, сегодня твоя очередь! — обратился Николай к пленному, который дал Долаберидзе телогрейку.
Сергей медленно поднялся с пола и подошел к двери.
— А у вас даже банки нет? — тихим голосом сказал Саша.
Долаберидзе пожал плечами. Он не понял, о чем идет речь.
— Сергей! Прихвати какую-нибудь банку для товарища, — позаботился Николай, когда за дверью послышался скрежет отпираемого замка.
За Сергеем захлопнулась дверь. Николай, обратился к Долаберидзе:
— Где сейчас проходит линия фронта?
— Восьмого наши освободили Зимовники и продолжали наступать вдоль железной дороги на Орловскую и Пролетарскую.
— Далековато топать, — сказал один из пленных.
— Ничего, Толя, крепись. Выдержим, если отсюда вырвемся.
— Вы бежать собрались? — обрадовался Долаберидзе. — Возьмите меня с собой.
— Погоди, друг, до побега еще далеко, — прошептал Николай.
— Поживешь — увидишь, — пояснил Саша и опять закашлялся.
Несколько минут сидели молча. Каждый думал, о своем, и все часто посматривали на дверь, за которой не прекращался говор и топот
Наконец вернулся Сергей. В руках у него был небольшой бачок, кусок смерзшегося, заиндевевшего хлеба и отбитая половина стеклянного абажура. Он подошел к небольшому топчану, поставил бачок, положил хлеб и, протягивая Долаберидзе осколок стекла, сказал:
— На. Будешь есть пока из этого плафона. Больше ничего подходящего не нашел.
Долаберидзе взял обломок, повертел в руках. Край стекла был острым.
Пленные поднялись с пола, подошли к топчану и начали делить хлеб. Сергей достал из кармана маленькую пилку и, разметив буханку веревочкой, принялся пилить ее на ровные доли.
Саша подставил обе ладони и ловил осыпающиеся крошки. Когда хлеб был распилен, на каждую из порций поровну положили собранные крошки. Затем с величайшей осторожностью разлили по банкам и котелкам кофе. Только лютый голод мог заставить людей есть эту вонючую жидкость.
Долаберидзе попробовал и поморщился. И хотя был голоден, он отставил в сторону кусок плафона со своей порцией. Зато, почти не разжевывая, проглотил сухой, прихваченный морозом хлеб.
— После пятой нормы трудновато привыкнуть, — сказал Хахалейшвили, увидев брезгливую гримасу на лице товарища.
— Ничего, обломаешься. А пока отдай свою порцию Саше. Он у нас самый слабый, — посоветовал Николай.
Через несколько минут так называемый завтрак был закончен. За дверью вновь послышался шум.
— На работу выводят.
— А что заставляют делать? — поинтересовался Долаберидзе.
— Разное случается, — вздохнул Николай. — Только нашу камеру все равно не выпустят.
— Это почему же?
