Не успев что-либо сообразить, забыв обо всем, он рванулся навстречу волшебному созданию.
Томительно-порочные русалочьи глаза, волосы апельсинового цвета, кожа — белая, как молоко, и гладкая, как мелованная бумага. И вот уже языческая музыка звучит в каждой клеточке разгоряченного тела. И маленькие разноцветные солнышки танцуют перед глазами. И вселенная раскачивается в такт их общим движениям. Он с силой сдавил ее худенькие плечи, прижался лицом к ее щеке — и вдруг…
Вместо нежной женской кожи он ощутил какую-то густую вязкую массу. Попытался отстраниться — и почувствовал, что масса прилипла к его лицу и ладоням. Резко дернул головой и освободился… оставив на щеке кусок ее лица. В ужасе посмотрел на девушку. Нет, она не разлагалась заживо, как это бывает в фильмах ужасов. Она плавилась, как резиновая кукла. Ее тело расплывалось на глазах, растекалось по полу бело-оранжевой лужицей. На том месте, где раньше было лицо, темнели, изменяя очертания, три бесформенных пятна — два зеленоватых и одно темно-розовое. Рядом на полу валялась фотография. С темной глянцевой бумаги ему махал рукой, строя рожицы и умирая от смеха, рыжий ангелоподобный оборотень.
Он вскочил на ноги. В надежде, что наваждение исчезнет, хотел протереть руками глаза — и увидел, что ладони перепачканы липкой бело-оранжевой массой. Так же как и плечи, и грудь, и живот… С трудом сдерживая рвотные спазмы, он начал судорожно счищать с себя тягучую тестообразную гадость…
Юра открыл глаза, хватая ртом воздух и все еще по инерции продолжая яростно тереть ладонями лицо и грудь.
За окном шел дождь. С улицы доносился истерический собачий лай. Где-то у соседей истошно орало радио.
Юра окончательно пришел в себя. Коротко выругался сквозь зубы, вылез из-под одеяла и, дрожа от холода, пошел принимать душ.
Через полчаса, не позавтракав, не заправив кровать и даже не причесавшись, он натянул первые попавшиеся брюки и джемпер, выскочил под проливной дождь и решительно зашагал к троллейбусной остановке.
ЧТО БЫ ТАМ НИ БЫЛО, ЭТО СЛИШКОМ!
Пересекая двор, проходя в подъезд (незнакомый мальчишка лет двенадцати, попавшийся навстречу, бросил на него испуганный взгляд), поднимаясь в лифте на седьмой этаж, Юра крепко сжимал в руке заветный ключ, тайком взятый с полочки в прихожей во время последнего визита. Перед входной дверью он на мгновение замер, оглянулся и — будь что будет! — вставил ключ в замок.
Злость не проходила, а, наоборот, с каждой секундой закипала все сильнее. Он не знал, что скажет или сделает, если эта сучка окажется дома. Убьет? Разгромит к чертям собачьим ее треклятую «лабораторию»? Будет угрожать? Или на коленях просить пощады?
В квартире стояла мертвая тишина. Юра захлопнул за собой дверь и, ни секунды не раздумывая, прошел в комнату Виты.
Точь-в-точь как рассказывала Ленка: все темное, старинное, позолоченное. Вишневые и фиолетовые тона, множество восточных статуэток, узорчатые бархатные шторы, тончайшая золотистая сетка над кроватью… Красота, какую редко встретишь. Но он уже ненавидел эту красоту. И он уже, кажется, ничего не боялся. Сплюнул прямо на черный пушистый ковер, отшвырнул с дороги темно-красное кресло с резными подлокотниками и рванул на себя дверь в смежную комнату.
Сколько раз Юра мысленно представлял себе эту «лабораторию»! Он ожидал увидеть настоящее логово ведьмы — треножники, свечи, курильницы, закопченные котелки с дымящимся варевом, пучки душистых трав и засушенные лягушачьи лапки, висящие на стенах…
Он застыл на пороге.
Больше всего это напоминало операционную. Стены, выложенные белыми кафельными плитками. Белый линолеум на полу. Белые пластиковые полочки, заставленные стеклянными сосудами непонятного назначения. На длинном металлическом столе, покрытом марлей, ровными рядами разложены иглы, пинцеты, шпатели, и тут же — множество маленьких влажных камешков.
От камешков шел пар. Они казались мягкими — поролоновыми или резиновыми. Они сжимались и разжимались. ОНИ ДЫШАЛИ.
Окон в комнате не было. По белым кафельным стенам плавали невесомые фиолетовые тени. Свечи оказались единственной деталью, которую Юра верно предугадал; сочетание зыбкого красноватого освещения со строгой больничной обстановкой было куда более жутким, чем рисовавшиеся в воображении курильницы и треножники. Скрипы, шорохи, невнятное бормотание обступили со всех сторон. Они воспринимались не физическим слухом — в комнате стояла гробовая тишина, — а сами собой возникали в мозгу.
Пульсирующие камешки настолько завладели вниманием Юры, что в первые несколько секунд он смотрел только на них.
Явственно ощутимое дуновение холодного ветерка вывело его из оцепенения. Юра резко повернул голову вправо. Вита, в строгом черном платье, неподвижно сидела спиной к нему на высоком винтовом стуле, неотрывно глядя на белый полотняный экран в полстены. Ток холодного воздуха шел от этого экрана.
Юра шагнул к ней, грубо схватил за плечи и развернул лицом к себе. Вита дернулась, как заводная кукла, запрокинула назад голову и громко расхохоталась. Смех был лишен всякого выражения — механический, словно записанный на магнитофонную пленку. Юра отступил на несколько шагов, чувствуя, как стучат его зубы и холодный пот стекает вдоль позвоночника.
Монотонный отрывистый смех звучал гулко, как в пещере. Глаза с едва различимыми точками зрачков смотрели сквозь него пустым неподвижным взглядом. Лицо, растянутое в безобразной гримасе, казалось затвердевшим, как у восковой статуи.
Юра набрал в грудь воздуха, заткнул ладонями уши и побежал. Прочь из этой комнаты. Прочь из этой квартиры. Прочь из этого дома.
7
— Ну почему? Почему? Почему? Почему?!
Лена сидела на полу, сжавшись в комочек и положив голову сестре на колени. Маленький, смертельно раненный зверек.
— Уже на третьем туре!.. Другие девчонки поверить не могли! Даже те, которые сами поступили, удивлялись. Думали — ошибка. Вместе ходили, выясняли, уточняли… Ой, как стыдно!.. Понимаешь, Виточка, раньше я и сама знала, что где-то не дотягиваю. Не так обидно было… Ну а в этот раз… — Несколько жалобных всхлипов. — Когда я Джозиану читала, я вдруг почувствовала… как бы это выразить… что я сейчас — это она. Всерьез. На самом деле. Честное слово. Произносила эти слова, как будто они мои, — и ничего вокруг не видела, не слышала… За тысячи километров оттуда была. И за сотни лет. Даже самой потом страшно стало. — Сжала кулачки, помотала головой из стороны в сторону, словно пытаясь стряхнуть что-то тяжелое. — И глаза у них у всех были такие зачарованные. Как будто они вместе со мной туда улетали, а потом с трудом обратно возвращались. Меня больше даже не просили ничего сделать — ни спеть, ни станцевать… Я уже была уверена… И вдруг… Господи! Ну почему-у-у?!
Интересно, как бы отреагировала сестренка, если бы Вита сказала, что знает почему. Если бы Вита сказала, что знала заранее. Если бы Вита сказала, что она обязательно поступила бы, если…
— Не надо плакать, солнышко. Теперь ведь все равно ничего не изменишь, правда? Я верю, что тебе тяжело, но… Давай сначала чаю попьем. Ладно? А потом ты успокоишься и все мне подробно расскажешь. Я твои любимые конфеты вчера купила.
Вита встала с кресла, вытерла колени, мокрые от Ленкиных слез, и пошла на кухню ставить чайник.
Она нарочно долго возилась с посудой. Мыла и без того чистые чашки, роняла на пол чайные ложечки, искала якобы куда-то запропастившуюся сахарницу. Она старалась оттянуть неприятный момент.
Ленка еще немного поплачет, а потом обида на судьбу сменится обидой на Виту. Почему не помогла? Не использовала свои возможности? Не заколдовала комиссию?.. А там — неизбежный переход к тогдашнему незавершенному разговору. Пока что она об этом не вспоминает из-за своих новых переживаний, но чуть-чуть отойдет, и тогда…
В молчанку дальше играть бессмысленно. Придется как-то объясняться… А если отовраться не получится?..
— Тебе помочь?
— Не надо, я уже иду.
…Пряча красные опухшие глаза, Лена маленькими глоточками отпивала крепкий горячий чай с лимоном. В комнате стояла напряженная тишина, нарушаемая лишь позвякиваньем ложечек и криками детворы за окном. Легкий, уже прохладный августовский ветерок проникал через балконную дверь и трепал светлую шелковую занавеску.
— Вита…
В ответ — быстрый внимательный взгляд.
— Вита, почему ты не соглашаешься мне помочь? Ведь в школе на экзаменах ты что-то делала с учителями. У меня всегда были пятерки, даже по физике. А в ней я… Сама знаешь… Что тебе мешает сейчас? В институт ты, правда, тоже не поступила, но ведь не особенно и стремилась, да? А для меня… Ты же понимаешь, насколько это важно! Я знаю, что на расстоянии на людей влиять трудно. Но ведь Москва — совсем рядом. Не Нью-Йорк, не Токио, даже не Новосибирск! Ты могла бы, если бы захотела, я точно знаю. Но ты не хочешь. Именно не хочешь… Почему?
