– Где?
– В слезном озере. Правда, красивое название?
– Правда.
– Будешь много плакать, озеро обмельчает, и слезки кончатся. А они нужны для глаз, чтобы сияли и были красивые.
Я тут же перестала плакать.
Оказалось, что слезное озеро у меня бездонное. Маму я оплакиваю до сих пор. Как только ее вспоминаю, начинают течь слезы.
Об Андрее я тоже тогда думала, но гнала от себя эти мысли. Запрещала себе даже вспоминать. Но все равно мысли не давали покоя: почему так все сложилось, точнее, не сложилось?
Тогда я совершила главную ошибку – приняла вину на себя. Решила, что все произошло из-за меня. Андрей ушел, потому что я была ему неинтересна. Мама умерла, потому что меня не было рядом. Я хотела усидеть на двух стульях, а рухнула на пол.
Это неправда. Неправильно, нельзя брать на себя слишком много. Я не была виновата.
Меня угнетала оставшаяся недосказанность, недоговоренность. И с мамой, и с Андреем, хотя как я могу сравнивать? С мамой мне хотелось поговорить по-взрослому, на равных. Хотелось узнать, о чем она молчала столько лет. От Андрея мне тоже нужны были слова, какое-то объяснение. Мне нужно было понять: почему все так произошло? Что я сделала не так? Нужно было поставить точку. Подписать карту, как делала мама, и положить ее в стопочку. У мамы в бумагах – она любила выписывать интересные данные исследований – я прочла, что мужчины рвут эмоциональную связь в одно мгновение, одна минута – и все, а женщинам нужны годы. Наверное, это правда. Иначе, почему я сейчас о нем вспоминаю? Столько лет прошло… Господи, сколько же прошло лет… Даже страшно становится.
Я вернулась на работу в школу раньше, чем собиралась. Честно говоря, тогда я вообще не хотела возвращаться в школу. Физически не могла. Даже ночью, лежа без сна, придумывала, как пойду на курсы медсестер, да хоть кройки и шитья, и начну новую жизнь. Но звонили мамы из родительского комитета и суматошно, истерично говорили, что на носу экзамены, а дети не напишут сочинение. Замены мне не нашли. Звонила Нелли Альбертовна и строго, как учительница с ученицей, велела брать себя в руки.
– Я не могу, – сказала я ей, – не хочу.
– Ты? – уже другим тоном сказала Нелли Альбертовна. – Ты все можешь. Нужно занять себя делом, переключиться на другие заботы. Все отойдет. Не сразу, но быстрее, чем ты думаешь. Сама удивишься. Выходи с понедельника.
– Не хочу.
– Надо, Сашенька, надо. Сначала ты будешь заставлять себя, а потом втянешься. Работа – самое лучшее лекарство от всех бед. Поверь мне.
– Я плачу все время.
– Понимаю. Но очень скоро ты начнешь смеяться.
– Нет. Смеяться я уже никогда не буду.
– Ты же учительница, работаешь с детьми, так что будешь и смеяться, и плакать одновременно. Ты им нужна, а они тебе.
Эта фраза завуча стала решающей. Я поняла, что действительно нужна своим ученикам, у которых на носу выпускной экзамен, и только я могу их подготовить. А они нужны мне, чтобы я не похоронила себя заживо.
Была еще одна причина. Я хотела увидеть Андрея, хоть и боялась этой встречи. Поговорить с ним, объясниться. Даже не это. Я ждала от него извинений и каких-то искренних слов. Верила, что мне станет легче.
Нелли Альбертовна оказалась права. Я быстро переключилась на школьные проблемы и уставала так, что на остальные мысли не оставалось никаких сил. Дети были запущены, темы не пройдены, работы предстояло непочатый край.
Андрея я не видела – видимо, он специально старался со мной не сталкиваться.
– Нам нужно поговорить, – сказала я ему, случайно поймав на входе в класс перед уроком.
Не собиралась ничего говорить, но от неожиданности произнесла давно заготовленную фразу. И видела, прекрасно видела, как он испугался. Нет, даже не испугался, а начал раздражаться. Как будто у него резко заболел зуб.
– Не сегодня, ладно? – ответил он и скрылся в классе.
Уже после уроков я шла по коридору мимо кабинета Анаконды. Дверь была приоткрыта.
– Зайди в кулинарию, купи котлет, в магазине – мяса для Клуши, – услышала я голос директрисы.
– Хорошо, – отвечал Андрей.
– Держи, здесь должно хватить. – Директриса, видимо, отсчитывала ему деньги.
Я буквально влетела в учительскую, где сидела Нелли Альбертовна.
– За тобой гнались, что ли? – спросила она.
– Нет.
Мне очень хотелось у нее спросить, впервые в жизни захотелось посплетничать, но я не знала, с чего начать.
– Как вы? Что у нас хорошего? – спросила натужно я.
Завуч оторвалась от бумаг и внимательно на меня посмотрела.
– Ты хочешь про Анаконду узнать? – спросила она.
Я покраснела и готова была провалиться на месте.
– Она завела себе собаку, – начала рассказывать Нелли Альбертовна, – назвала Клеопатрой, сокращенно Клуша, с подачи сама знаешь кого. Андрей Сергеевич теперь с ней гуляет. Клуша – очень редкой породы, каких-то денег сумасшедших стоила. Только дурная.
– Как раз для Анаконды, – буркнула я.
Завуч не улыбнулась.
– Не нужно, отпусти и забудь, – сказала она тихо. – Не трави себе душу, все равно никто не оценит. Эти двое уж точно. А еще лучше – увольняйся и переходи в другую школу.
– Как это? – ахнула я.
– Так. Она тебе все равно работать не даст. Отомстит при первой возможности. Сейчас, накануне экзаменов, ты ей нужна, а потом она найдет повод от тебя избавиться.
– За что отомстит?
– За все.
– А как я объясню увольнение?
– Никак. Она и не спросит. Сразу подпишет заявление. И удерживать не будет, не надейся.
– А дети? Экзамены… Я не могу сейчас их бросить…
– Решай сама. Смотреть не могу, как ты мучаешься. Доводи класс и увольняйся. За лето найдешь себе новую школу. Тебя возьмут в любую, глядишь, и получше нашей найдешь.
– Зачем ей собака? Она же животных не любит.
– Затем же, зачем ей нужен Андрей Сергеевич. Чтобы руки лизала и хвостом виляла, – вдруг как-то зло ответила Нелли Альбертовна.
Вечером я сидела на лавочке перед домом Анаконды. Ждала, когда Андрей выйдет гулять с Клушей. Промерзла до костей. Несколько раз собиралась уйти и не могла заставить себя встать. Ноги меня сами принесли на эту лавку, и неведомая сила пригвоздила к месту.
Клуша, судя по тому, как выскочила из подъезда и полетела к первому дереву, тоже еле дотерпела до прогулки.
Я хотела позвать Андрея и не могла – голос не слушался. Не могла окликнуть его по имени.
– Привет, – даже не закричала, а просипела я.
Он подпрыгнул от неожиданности и начал оглядываться.
– Ты что здесь делаешь? – Андрей бросил взгляд на окна квартиры директрисы. – Что-то случилось?
– У меня уже все, что могло, – случилось. Лимит исчерпан, – ответила я. – Вот, книгу нашла твою. Хотела вернуть.
Я протянула ему книгу. Он подержал ее в руках, засунул в куртку, потом попытался запихнуть в пиджак.
– Не знаешь, как объяснить ей, почему с книгой домой пришел? – сказала я.
Он молчал.
– Почему? Объясни мне, почему? Она же тебя бросила, когда ты болел. Ты был ей не нужен. Почему ты вернулся? Скажи, что я сделала не так? Я ничего не прошу, ни на что не рассчитываю. Просто объясни мне все по-хорошему. Чтобы я поняла и перестала сходить с ума.
– Давай не сейчас, – попросил он, – потом.
– Когда потом? – не отставала я.
Он опять покосился на окна. Мне стало противно. И очень больно. За себя. За то, что я любила человека, который вот так вот зыркает на окна.
– Ты меня хоть чуточку любил?
Андрей не ответил.
Клуша залаяла. Андрей дернулся, нацепил на собаку ошейник и пошел к подъезду. Я сидела на лавке и смотрела ему вслед.
У меня есть еще одно качество – я всегда помнила дни рождения, даты юбилеев. Всегда поздравляла коллег и знакомых с Новым годом и другими праздниками. Подписывала открытки. Приносила подарки-сувениры. Андрей никогда ничего не помнил. Или не считал нужными такие знаки внимания. Только из-за своего занудства и такой странной потребности в запоминании памятных дат я сохранила отношения с мамой Андрея, Надеждой Михайловной. Звонила, поздравляла ее с Восьмым марта и днем рождения. Она, кстати, всегда искренне радовалась, когда слышала мой голос.
– Как вы себя чувствуете? Как ваш супруг? – Я так и не смогла заставить себя называть его Котечкой.
Надежда Михайловна начинала рассказывать про давление, головные боли в затылке и бессонницу.
Андрей никогда о себе ничего не рассказывал. Даже когда мы жили вместе и он болел, а больные всегда разговорчивее, чем здоровые, и любят поговорить о себе. Даже когда я просила и спрашивала. Не отвечал. Или молчал, или отшучивался, или переводил разговор на другую тему.
Так что все, что я о нем узнавала, о его жизни до и после меня, я узнавала от Надежды Михайловны.
Я себя им мучила, изводила. Не было дня, чтобы я не пыталась уложить еще одну картинку в свои воспоминания. Мне было плохо, но я терпела.
В то время я опять сблизилась со своей единственной подругой Люськой, от которой ушел муж, не выдержав ее маниакального стремления забеременеть. Люська не особо переживала по поводу ухода мужа как мужа. Она страдала от другого – необходимости искать другого потенциального отца.
