Ками бутылочку с козьим молоком. Оно было зеленоватое и отдавало кислятиной.
– Не надо! – Я оттолкнула бутылочку и забрала Ками у свекрови.
– Ты его голодом уморить хочешь?
Она попыталась отнять у меня Ками, но я отдернула его с такой силой, что у него запрокинулась голова. Сын оглушительно завопил, но я не выпустила его. Я отнесла его в нашу комнату, расстегнула кофточку и приложила Ками к груди. Снова и снова проводила пальцем по его губам, чтобы он открыл рот, но он упрямо отказывался. В конце концов я сдалась, согласилась кормить его козьим молоком, но старалась сама давать ему бутылочку. Он жадно сосал молоко и потом спал несколько часов кряду. Вскоре щечки его порозовели, он стал пухленьким.
– Оставь ребенка в покое, – сказала ханум Шапур. – Ты с ним так носишься, так балуешь, что испортишь его.
Ей не нравилось, что я не спускаю Ками с рук. Ты слишком ему потакаешь, говорила свекровь и, пожалуй, была права. От матери я почти не видала нежности; любовь мне выказывала только Санам. И я решила стать хорошей матерью. Я хотела понимать каждый крик Ками и отвечать на него добротой, терпением и заботой.
По утрам в первые теплые дни года я купала его во дворе у хоза, днем выносила в сад, под хурму. Плоды покачивались на ветру, точно маленькие сияющие светильники, я пела сыну отрывки из песен, которые знала. «Я цветок, вырезанный из камня. Что сказать о моем одиноком сердце? Ты светил мне, как солнце, без тебя я холодна и бледна». Я ставила колыбельку Ками в тени дерева, пела песни, которые помнила с детства, песни ночей, когда я лежала без сна рядом со спящей няней. Я читала ему стишки, пересказывала все загадки, которые помнила, и придумывала свои.
С появлением Ками ага Шапур приободрился. Заметив, что я поднимаю щеколду на садовой калитке, он улыбался – и в уголках его глаз обозначались морщины. Иногда он укладывал малыша к себе на колени, укачивал его, Ками успокаивался и засыпал. Теперь он быстро рос. Менялся день ото дня, и мне не хотелось пропустить ни одной перемены. Запомни это, говорила я себе, когда сидела в траве, расправив вокруг себя юбку, смотрела в небо, наслаждалась солнцем, греющим кожу, а Ками спал рядом. Запомни это, говорила я себе, когда летом поспевали плоды на деревьях и Ками впервые попробовал инжир. Запомни это, говорила я себе, когда прижимала его к груди и зарывалась лицом в его мягкие черные кудряшки.
Но ханум Шапур решила присвоить моего сына. Она покупала ему мячики и погремушки. Мягкую игрушечную мартышку с коричневыми глазами-бусинами, в красном костюмчике. На Новый год совала ему в кулачки золотые монеты. Потом, не сказав мне, отнесла его сделать обрезание, а когда вернулась, повязала ему на запястье голубой амулет. «От сглаза», – пояснила она и так туго затянула шнурок, что он врезался в мягкие складочки кожи.
Я рассвирепела.
– Как ты допустил? – спросила я Парвиза.
– Его же все равно нужно было обрезать, разве ты не знала?
– Знала, но почему ты мне заранее не сказал? Я пошла бы с ней, подержала бы его. Успокоила.
– Я решил, что так будет лучше. Посмотри, как ты сейчас себя ведешь…
– А как ты думал? Он мой сын! Мой, не ее!
У меня осталась одна-единственная фотография с Ками, я всегда ношу ее с собой. Как-то раз мы с Парвизом выбрались в фотоателье. Ками всю дорогу капризничал, но когда мы вошли в светлую комнату и фотограф устроился за треногой, Ками неожиданно успокоился, и мы уселись, чтобы сделать портрет. Что же я увидела, когда в руки мне попал снимок с нами тремя? Юную женщину с накрашенными губами и строптивыми кудрями. Форуг, которая существовала лишь краткий миг: мать, жена. Жемчужная удавка на шее. Потерянный взгляд. Рядом муж в костюме-тройке и галстуке-бабочке робко держит меня за руку. Парвиз был одиннадцатью годами старше, однако на фотографии казался моложе: гладкий лоб, застенчивая улыбка, пиджак широк в плечах.
Той весной я подолгу слонялась вдали от дома, толкала коляску Ками по грязным проулкам Ахваза. «Ты застудишь ребенка насмерть!» – орала мне в спину ханум Шапур, когда я уходила, отчего мне лишь больше хотелось скрыться. Однажды днем я посадила Ками в коляску и пошла к реке. В городе пахло кострами, в небо змеился дым. Обычно возле мечети толпились нищие, но день выдался знобкий, и я увидела одну-единственную побирушку. Она куталась в тонкую шаль, голову повязала платком. Я порылась в карманах, сунула ей несколько монет и направилась к реке.
Я ушла без пальто, Ками был в одной пижамке. Ветер кусался, Ками плакал все громче, но я словно не слышала. В какой-то момент я бросилась бежать. Я мчалась во весь дух, так что кровь стучала в висках, а коляска дергалась и раскачивалась. Постепенно я осознала, что меня кто-то окликает, просит замедлить шаг, быть осторожнее, но остановиться я не могла. Помню скрип тормозов и яростный визг колес; лишь тогда я очнулась от забытья и увидела, что вкатила коляску с Ками прямо в поток машин. Я в панике заглянула в коляску. Личико и ручки Ками покраснели от холода, но он крепко спал.
Во мне нарастала странная сила. Я думала, что материнство обуздает желание писать, но чем меньше времени я уделяла сочинительству, тем сильнее меня поглощали мысли о нем. С пришествием лета, когда полуденный зной сделался нестерпимым, я уходила с Ками к себе в комнату, прижимала его к груди, закрывала глаза и засыпала под трепет занавесок и шелест ветра в листве. Если задремать не получалось, я сажала Ками в колыбельку и слонялась по комнате. Однажды заметила свое отражение в зеркале и подивилась совершившейся перемене. Когда я была ребенком, Санам вечно пыталась меня откормить сластями и жирным рагу. У меня были костлявые коленки и плоская грудь. Даже во время беременности я оставалась худой, только живот увеличивался в размерах. И лишь сейчас, когда я стала матерью, моя фигура наконец обрела женственные очертания. Застыв в светлой шелковой комбинации перед зеркалом, я оглядела округлившиеся бедра, живот, налившуюся грудь. Ками зашевелился, я взяла его на руки, прижалась губами к черноволосой макушке, замурлыкала полузабытый мотив.
То были редкие часы покоя, которые я знала в этом доме. Тогда-то я задумалась о побеге.
12
Я из рода деревьев,
затхлый воздух меня истощает.
Птица уже мертвая мне завещала:
Запомни полет.
Предел всех сил, единенье,
единенье со светлым началом солнца,
вливание в разум света…
Зачем мне останавливаться?
«Остается лишь голос»
Я никому не сказала, куда еду и с кем планирую встретиться. Был понедельник, Ками только-только уснул, а свекровь удалилась к себе молиться и отдыхать. Я поставила колыбельку в гостиной: если Ками проснется и заплачет, его сразу услышат. Расправила на нем одеялко, поцеловала в лоб. Я несколько месяцев готовилась к этому дню, но отчего-то разволновалась. Негоже бросать Ками. Мне не следует уезжать.
Сквозь занавески в окна лился редкий притушенный свет. Если бы Ками шевельнулся, я наверняка отказалась бы от своих планов, но он крепко спал. Я взглянула на наручные часы. Четверть первого. Парвиз вот-вот вернется с работы обедать. Надо идти, или я навечно останусь в этом доме, точно в ловушке, из которой уже не выбраться. «Я поехала навестить мать» – оставила я записку Парвизу. «Вернусь в пятницу». По возвращении меня ждут скандалы, Парвиз еще долго будет хмуриться, молчать, но я отогнала эти мысли, взяла блокнот, плащ и вышла из дома.
На вокзале я расхаживала по перрону, то и дело озираясь от страха, что меня узнают и тогда всем планам конец. Свекровь проснется с минуты на минуту и обнаружит, что меня нет. Я была единственной женщиной на вокзале и, кажется,
