подошел официант, поставил перед нами два стаканчика чая и булькающий кальян. Официант был совсем юный, худой, жилистый. Я заметила, как он перевел взгляд с меня на Насера, я напряглась и отвернулась.
– Держите. – Насер протянул мне деревянный мундштук кальяна. Мы остались одни. Я покачала головой, он пожал плечами и глубоко затянулся. Запахло мятой и табаком. Я выудила из вазочки кусочек сахара, сунула за щеку и медленно отхлебнула чай.
– И кому же принадлежат ваши дни? – поинтересовался Насер.
Он впился в меня взглядом, дожидаясь, что я скажу. Я задумалась. Кому они принадлежали прежде? Так и не придумав остроумного ответа, я хихикнула и притворилась, будто любуюсь видом.
После чая мы погуляли вдоль речушки. Я споткнулась, и Насер схватил меня за руку, чтобы я не упала. Через несколько шагов мы остановились осмотреться, и он вновь положил руку мне на талию. Я почувствовала, как бешено бьется сердце.
– Но вы же не жалеете, что поехали? – Он скользнул взглядом по моему лицу.
– Нет, – выпалила я и выдавила улыбку.
Мы пошли дальше.
– Я кое-что решила, – сообщила я, когда мы поднимались с берега реки. – Я решила, что этот день принадлежит мне одной.
Насер наклонил голову набок, выпустил струйку дыма и улыбнулся.
– Я соскучилась по родным, – объяснила я Парвизу, когда вернулась в Ахваз.
Я отсутствовала пять дней – отсутствовала и упивалась свободой целых пять дней. Возвращаться не хотелось, но едва я увидела Ками, это чувство прошло.
– Надо было предупредить, что ты уезжаешь. Ты сбежала. Ночевала одна бог знает где. Бросила Ками. Ты хоть понимаешь, как все это выглядит?
Он еще долго зудел, но до меня его слова доносились издалека, точно эхо. В ту ночь я не ласкалась к нему, не пыталась задобрить его извинениями и оправданиями и, когда он заснул, погрузилась в размышления. Я прокручивала в голове каждую минуту дня, проведенного с Насером. Снова и снова возвращалась к мгновению перед тем, как я вышла из его машины. Он накрыл ладонью мое голое колено, другой рукой обхватил меня за шею.
– Давай увидимся еще раз, – попросил он и прижался губами к моим губам.
Я так торопилась на поезд в Ахваз, что забыла отдать Насеру стихотворения. «Да, – думала я. – Мы увидимся еще раз. Мы увидимся еще раз, и очень скоро».
13
С того дня прошло много лет, но я до сих пор помню, как добиралась к нему. Я воскрешаю в памяти квартиру: тихая, темная, нежилая. На потолке крутится вентилятор, отбрасывая на стены длинные узкие тени. Мебели почти нет. Я закрываю глаза и вижу, как стою перед Насером. Я вижу, как, помедлив, достаю из волос шпильки, сбрасываю туфли. Он с улыбкой наблюдает за мной. Улыбаюсь ли я в ответ? Поощряю ли я его? Мне помнится лишь одно: как я расстегиваю жемчуга, снимаю блузку, нарочито медленно выступаю из юбки. Я притворяюсь той, для кого эти жесты естественны. Я притворяюсь ради него, но и ради себя.
Я стою перед ним в комбинации и шелковых чулках. Он выпрямляет ноги, подается ко мне. Подмигивает. Он знает, чего я хочу: такова его власть надо мною. Не стремись я казаться столь искушенной, наверняка он действовал бы решительнее, но он чувствует, какой ко мне нужен подход. Он знает, что я охотнее уступлю, если дать мне возможность самой сделать первый шаг, – он это понял с самого начала.
Он зовет меня «поэтессой», и это напоминает мне о том, что для него я никакой не поэт, а очередная девица, возомнившая, будто умеет писать стихи.
Я чуть отстраняюсь, скрещиваю руки на груди.
Он хватает меня за запястья, притягивает к себе, укладывает на кровать.
– Быть может, об этом ты тоже напишешь. – Он сжимает ладонями мое лицо.
Он не спрашивает, а поддразнивает меня, но я все равно отвечаю с вызовом:
– Да.
И расстегиваю его рубашку.
– Обо всем?
– Обо всем, – ухмыляюсь я.
Он ослабляет ремень, скидывает брюки, ложится рядом, и я чувствую запах гвоздики. Так пахло в салоне машины в нашу первую вылазку в горы. Я закрываю глаза. Чувствую его руки на моей груди, его дыхание на моей коже. Он проводит пальцами по моему животу, касается моей промежности. У меня перехватывает дыхание. Я седлаю его, обхватываю коленями его бедра, комната меркнет и исчезает.
Я напишу об этом после – «обо всем», как обещала Насеру. С ним я забуду стыд и приличия, потом опомнюсь, но будет поздно. Однако в этот день еще нет узелка памяти, чтобы его распустить и связать по-другому, нет прошлого, от которого мы захотим отречься. Я не знаю о нем почти ничего, а он обо мне – и подавно, только имя и что я пишу стихи, но это незнание – неотъемлемая часть нашей истории, благодаря ему я осмеливаюсь начать.
Оставшись одна, я встаю с кровати и одеваюсь. Наклонясь пристегнуть повязки к чулку, замечаю себя в зеркале над туалетным столиком. Что же я вижу такого, что притягивает меня к собственному отражению? Я пристегиваю второй чулок, расправляю комбинацию, подхожу к зеркалу. Откидываю волосы с лица, разглядываю себя. Разумеется, я во многом все та же, что прежде, девушка с пухлыми губами и темными глазами, но волосы мои перепутались, щеки горят. Я делаю шаг к зеркалу. Внимательнее всматриваюсь в себя. Вино, наслаждение, зной: все это читается на моем лице.
В тот день во мне меняется что-то еще, но ни внешность, ни даже пережитое тут ни при чем. В эти минуты перед зеркалом я впервые по-настоящему оцениваю свое тело и понимаю, что Богу противен стыд, а вовсе не грех.
Вторники и среды. Лишь в эти дни Насер бывал свободен для встреч – а может, лишь эти дни он выделил для меня.
Теперь я при первой возможности – раз в месяц или около того – ездила из Ахваза на поезде в Тегеран. К счастью, билет третьего класса почти ничего не стоил: денег у меня было мало. Я никогда ни у кого не отпрашивалась и никого не предупреждала об отъезде. Собирала сумочку с вещами и садилась в поезд.
– Она ездит к родным, – втолковывал Парвиз матери (я услышала это случайно).
– Какая разница! Не пристало ездить одной, – отвечала свекровь. – Я так и знала, что от нее не видать ничего, кроме позора. Уйми ты ее, сынок. Весь город о ней судачит.
– Но она же ездит к родным, – вяло возразил он и добавил: – Ее матери нездоровится.
Все было именно так, как говорил Парвиз. Я все чаще и чаще сидела дома с ребенком, так что могло показаться, будто я отчаянно скучаю по матери, поскольку я уже не выходила одна в город и не гуляла подолгу с Ками. Я отнюдь не была свободна, но вскоре поняла, что могу ездить в Тегеран раз-другой в месяц – при условии, что ночую у матери.
Я по-прежнему уезжала без предупреждения, но, садясь на поезд в Ахвазе, ощущала не тревогу, а радостное волнение. Меня все так же мучило чувство вины за то, что бросаю Ками, но стоило мне прибыть в Тегеран, как все мои сомнения и страхи улетучивались. Я сразу же устремлялась к лабиринту домов, в одном из которых находилась квартира Насера, я цокала каблуками по тротуару и то и дело останавливалась, чтобы переложить сумочку из руки в руку. Я училась ходить по улицам Тегерана так, словно для меня это обычное дело, и, открыв для себя удовольствие наблюдать за тем, что творится вокруг, осознала: запреты моего детства не только должны были скрыть нас, девочек, от чужих взглядов, но и большой мир от наc.
Как-то раз, направляясь к Насеру, я поймала свое отражение в витрине. Я недавно купила солнечные очки «кошачий глаз» и теперь смотрела, как поднимаю их на макушку, открываю блокнот, подкрашиваю губы. Та девушка, которой я была прежде, исчезла. В детстве и отрочестве мне запрещалось ступать за порог отцовского дома и попадаться на глаза мужчинам, теперь же я совершенно не стеснялась, точь-в-точь как европейки и американки, которых я порой видела на улицах. Я опустила солнечные
