единственной, кто сел в поезд, но в тот день пассажиров вообще было мало. По счастью, мне не встретился никто из знакомых.
До Тегерана ехать двадцать часов. Я купила билет третьего класса – лучшее, что я могла позволить себе на деньги, которые откладывала несколько месяцев из хозяйственных средств. Сиденье было жесткое, спинка не откидывалась. Я прижалась лбом к дребезжащему стеклу и, опершись подбородком на ладонь, смотрела на удаляющиеся приземистые домишки Ахваза, на шатер рынка и голубой купол мечети. Сразу за городом началась пустыня, и меня охватило облегчение. Камни, песок, холмы – весь пейзаж был того же оранжевого оттенка, что и небо. Я смотрела на окутанные мягким сиянием горы вдали и чувствовала, что снова дышу.
Я расстегнула сумочку, достала сложенную бумажку, на которой записала адрес: переулок Занд, дом номер 22. Название мне было незнакомо, и, как туда идти, я представляла смутно. Я сунула записку обратно в сумочку, проверила, не забыла ли конверт со стихами. Взглянуть на них я не отважилась и оставила их лежать в сумочке.
Неуверенность, безрассудство, но больше всего радостное волнение, с которым я в тот первый раз уехала из Ахваза, позже покажутся мне знаком подлинной невинности – невинности, с которой я очертя голову ринулась в будущее, надеясь, что мой побег обойдется без последствий и сожалений.
Ночью я несколько раз просыпалась в панике. Все ли благополучно с Ками? Не плакал ли он, не звал ли меня, не отказался ли пить из бутылочки, не метался, не хныкал ли во сне? Мне не следовало его бросать. Я поступила глупо и эгоистично. Когда наутро в восемь часов мы прибыли на вокзал Тегерана, я не хотела выходить из вагона и отправилась бы в Ахваз, вот только обратный поезд отходил лишь на следующий день.
Но едва я попала в город, как меня охватила уверенность, что я вернулась домой. Стояла осень, сезон гранатов и айвы. Пахло жареными орехами и печеной кукурузой от уличных лотков, грязью из переулков, автомобильными выхлопами и бетонным дорожным покрытием. Лишь вдохнув эти запахи полной грудью, я осознала, как соскучилась по столице. Я приободрилась. У выхода из вокзала мужчина в надвинутой на глаза черной фетровой шляпе указал на меня своему спутнику, они переглянулись. О привокзальных кварталах шла дурная слава, и единственные женщины, которые мне здесь встретились, были старухи-торговки в платках. Когда я проходила мимо, мужчина в фетровой шляпе что-то сказал своему товарищу, отчего оба расхохотались, и махнул мне рукой. Я плотнее укуталась в шаль, сунула руки в карманы пальто и зашагала прочь.
От вокзала я вышла на улицу Пехлеви. Чем ближе к центру, тем больше было народу. Торговцы раскладывали лотки, готовясь к рабочему дню; тележки их полнились фруктами, свежевыпеченными продолговатыми лепешками с кунжутом. Я почувствовала, что проголодалась, купила бумажный фунтик первых жареных каштанов и съела их на ходу.
Вдали, за городом, маячило кольцо Эльбурса. Снежные пики розовели на утреннем солнце. Девочкой я вылезала на крышу нашего дома, чтобы полюбоваться на горы. Я смотрела на самую высокую вершину, вулкан Демавенд. Санам рассказывала мне о Симурге, сказочной птице, что свила там гнездо. Тогда Демавенд казался мне далеким, как чужая страна, но в детстве я не сомневалась, что однажды побываю и там, и даже дальше.
Теперь я женщина, жена и мать. Я приехала всего-навсего в Тегеран, город моего детства, но в мире не было расстояния больше, чем то, что я преодолела сегодня.
На меня поглядывали, но я наконец сообразила, что здесь – по крайней мере, в этом районе – я никого не знаю и никто не знает меня. Я вскинула голову, зашагала быстрее и шире. Здания казались выше, чем мне запомнилось: те два года, что меня не было в столице, Тегеран переделывал себя в западную метрополию. Тут раскинулся бульвар, запруженный машинами и автобусами, там мелькнул переулок, пропахший выхлопным газом, здесь тянулась улица с вереницей модных лавок, кафе, ресторанов. В конце концов город и его оживленные улицы поглотили меня, я шагала, уже не заботясь о том, что обо мне подумают. Шла и шла, оживленная и очень бодрая, несмотря на бессонную ночь в поезде, и вскоре очутилась в переулке Занд.
Дойдя до середины переулка, я остановилась возле обшарпанной деревянной двери, наверху которой была прикреплена глазурованная плитка с номером 22. Я ожидала, что редакция занимает роскошный особняк, но здание было настолько ветхое, что казалось заброшенным. Я перелистала блокнот, сверилась с запиской. Голубая плитка выцвела, черный номер растрескался, но адрес был верный.
За дверью обнаружилась узкая лестница. Я оглянулась, не смотрит ли кто на меня, поднялась по ступенькам и очутилась в сумрачном коридоре. Казалось, в здании никого нет, я вновь испугалась, что все же ошиблась адресом, но тут в конце коридора послышались голоса, и я подошла к двери с металлической табличкой «Журнал “Пайам”».
Я глубоко вздохнула, толкнула дверь и увидела просторную комнату с письменными столами. Все они пустовали, лишь за одним сидел поджарый мужчина в рубашке с расстегнутым воротником и барабанил по клавишам печатной машинки. Когда дверь распахнулась, он взглянул на меня, и его руки на миг застыли в воздухе. На лице его отразилось не столько раздражение, сколько недоумение.
– Х-х-ханум, – запинаясь, произнес он и поднялся со стула. – Вы заблудились?
Я покачала головой и спросила:
– Здесь редакция журнала «Пайам»?
– Да, но…
– А главный редактор, господин Пакьяр, – продолжала я, – тоже здесь?
– Да, но…
– Так вот я к господину Пакьяру.
Мой ответ совершенно сбил мужчину с толку, однако он безропотно подвел меня к стулу в приемной и велел ждать. Я поблагодарила его и села, положив блокнот на колени.
Чуть погодя из кабинета в глубине редакции вышли двое мужчин. Первый, постарше, был лысый, дородный, без пиджака. «Наверное, это и есть господин Пакьяр», – подумала я и выпрямилась. Второй, лет тридцати, через одну руку перекинул угольно-серый плащ, в другой держал шляпу. Мужчины попрощались, старший проводил младшего до двери и похлопал по спине.
Я встала и почувствовала на себе оценивающий взгляд: тот, что помоложе, оглядел меня с головы до ног. Мужчина провел рукой по своим волосам. Если он и удивился, увидев молодую женщину в таком месте, то виду не подал – лишь, проходя мимо меня, почтительно приподнял шляпу.
Мужчины перебросились словами, и дверь со скрипом закрылась. Посетитель, кто бы он ни был, ушел.
– Кто это? – спросил Пакьяр своего помощника.
Он обращался не ко мне, но я все равно шагнула вперед.
– Господин Пакьяр, я приехала поговорить с вами…
Он оглядел меня с головы до ног.
– Если вы насчет работы, боюсь, ханум, нам сейчас не нужна секретарша.
Я покачала головой.
– Работа мне не нужна. Я принесла вот это. – Я достала из блокнота конверт и протянула ему. – Стихи. Мои стихи.
– А-а-а, – протянул он, взглянув на конверт, – поэтесса.
«Поэтесса»! Я мигом возненавидела это слово. И всякий раз, как слышала его после, вспоминала тот день, видела себя глазами редактора: обычная провинциальная домохозяйка, которая принесла блокнот со своими стихами, записанными от руки. Не поэт, а всего лишь «поэтесса».
– Вы уже публиковались? – спросил он.
Я призналась, что нет, и он ухмыльнулся.
Я вздернула подбородок, скрестила руки на груди.
– Прочтите одно стихотворение. Хотя бы одно.
Господин Пакьяр открыл и закрыл рот. Не сводя с меня взгляд, вскрыл конверт указательным пальцем – точнее, небрежно разорвал. Достал из конверта страницы, пробежал глазами первое стихотворение. Да так быстро, что вряд ли успел прочесть что-то, кроме заглавия.
– Ваш интерес неуместен. – Он поднял глаза от бумаги. – Ступайте-ка лучше домой, – добавил он, покосившись на мое обручальное кольцо. – Возвращайтесь к мужу, ханум.
* * *
Слезы щипали глаза, я словно в забытьи брела в толпе к уличному базарчику. Мимо, едва не сбив меня с ног, пронеслись мальчишки на велосипедах. Женщины зажимали в зубах чадру, чтобы подхватить сетки с покупками и взять за руки детей, ковылявших за матерями от лотка к лотку. Я уселась у старого каменного фонтанчика и стала наблюдать за людьми. Из ларька с кебабами аппетитно пахло жареным мясом. У меня засосало под ложечкой.
Я с таким трудом
