И все-таки обхождение Норы казалось Бобу несколько странным, слишком уж любезным. Со всеми прочими она вела себя иначе.
– Что с вами происходит, мистер Иереги?
На мгновение в глазах Боба вспыхивал крохотный огонек, однако он тотчас же безвольно отмахивался рукой – это было отработанное движение, вроде бы означавшее «это не имеет значения, все это глупости, не стоит беспокоиться, я задумался о своем, сам че знаю, что говорю», – один их тех жестов, которыми дают понять: не обращайте на меня внимания. А если Боб был в настроении – что случалось с ним все реже, – он мог как-нибудь и отовраться:
– Ничего особенного, сестра. Я слушал шум дождя, стучащего по пластиковым крышам теплиц. И мне вдруг показалось, что это аплодисменты.
Графология
Сестра Нора решила провести занятие по графологии. Больным надлежало двенадцать раз подряд записать на бумаге одну и ту же фразу:
Я стараюсь лечиться с удовольствием.
Я стараюсь лечиться с удовольствием.
Я стараюсь лечиться с удовольствием.
Я стараюсь лечиться с удовольствием.
Я стараюсь лечиться с удовольствием.
Я стараюсь лечиться с удовольствием.
Я стараюсь лечиться с удовольствием.
Я стараюсь лечиться с удовольствием.
Я стараюсь лечиться с удовольствием.
Я стараюсь лечиться с удовольствием.
Я стараюсь лечиться с удовольствием.
Я стараюсь лечиться с удовольствием.
Я стараюсь лечиться с удовольствием.
– Слова – как железнодорожные пути. Слова обладают терапевтическим воздействием, – пояснила сестра Нора. – Слова переменяют нашу жизнь. Мы способны жить внутри них. Все дело в том, чтобы подобрать правильные слова.
Скальпели тоже видят сны
Опытному хирургу в момент перед самым началом лоботомии открытый мозг, скорее всего, напоминает кочан цветной капусты, только красный и липкий.
Кое-что необходимо проделать еще до вскрытия. Первый шаг – обрить голову пациента электробритвой. Тогда можно приступать к анестезии. Второй шаг – сделать скальпелем надрез по всей окружности головы. И тогда самый опытный из хирургов, мужчина в перчатках из латекса с лицом Мануэля де Фальи, тот, кто дирижирует всем ходом операции, должен аккуратно отделить кожу от черепа и сковырнуть скорлупу – чтобы хоть как-то это назвать, – и в конце концов обнаружится красный и скользкий кочан цветной капусты, каковым в конечном итоге является любой мозг. В результате подобной операции ранее опасный и буйный душевнобольной обретает желаемую кротость, полностью утрачивает способность разговаривать и даже его двигательные функции заметно ослабевают.
Врач провел уже не одну дюжину подобных операций; неоспоримо, что последствия лоботомии для человеческой личности губительны, но ведь к операциям такого рода прибегают лишь как к крайнему средству.
Однако на сей раз, когда опытный хирург, считавший, что его уже ничем не удивишь, изготовившийся выполнить очередную рутинную работу и мечтавший только поскорее добраться домой, – когда он раздвинул оболочки и обнажил мозг пациента, то не увидел ничего, что напоминало бы кочан капусты.
В свете перевернутых металлических салатниц, свисавших с потолка операционной, хирург наблюдает нечто беспрецедентное. Вначале ему кажется, что он сделался жертвой странной галлюцинации, однако изумленные лица медсестер и ассистентов вокруг врача только подтверждают его растерянность. К великому сожалению доктора, то, что видят его глаза, – это и на самом деле то, что представилось его взору.
Внутри головы ясно различим пейзаж. С одной стороны мозга наблюдаются обширные плантации красного мака, эти плантации простираются на сотни и сотни гектаров: маковые поля, колыхаемые теплым ветерком. С другой стороны мозга – широченные табачные поля, занимающие гигантскую площадь, не обозримую человеческим взглядом. Посадки отделены друг от друга речным потоком, источающим неприятный запах джина в розлив. На берегу реки валяется мертвая собака. И вдруг над рекой возникает жужжание. Этот звук все нарастал с каждой секундой, его стало уже невозможно переносить. То были сотни и сотни пчел, вылетавших из раскрытой головы, наполнявших операционную и приводивших хирургов в панический ужас. В конце концов докторам удалось выгнать пчел из операционного зала, вот только на белом кафеле стен и в пальцах латексных перчаток застряли жала погибших солдат.
И тогда главный хирург приказывает немедленно зашить голову пациента, чувствуя себя пасечником, который закупоривает гудящий улей. Теперь доктору нужно прийти в себя. Примерить новые перчатки, сходить в оперу, усесться за фортепьяно и поиграть мазурки – и позабыть обо всем, что он увидел.
Love for sale[34]
Нора почти всегда надзирала за происходящим из своего кабинета на башне, глядя в окно. Единственное окно в лечебнице без всяких решеток и москитных сеток. Тем временем медсестры убивали время, прогуливаясь взад-вперед по двору, иногда бросая косой взгляд на верхний этаж лечебницы, чтобы убедиться, что Нора все так же на посту. На Аляске старшей медсестры боялся даже персонал. Но само по себе пребывание Норы в кабинете наверху означало для сестер, что все идет нормально и в их услугах никто не нуждается. Они наслаждались минутами праздности в залитом солнцем дворике. На самом деле в их услугах не просто никто не нуждался – мисс Нора даже предпочитала, чтобы ее не беспокоили. Сама она никогда не спускалась во двор, избегая неформального общения с подчиненными, – исключение составляли только визиты Пикераса. В таких случаях Норе как раз нравилось находиться в коллективе. Когда силуэт начальницы исчезал из окна, все сотрудники спешили оказаться в здании. Конец отдыху. Теперь лучше расположиться по местам – так, на всякий пожарный случай.
В тот день, когда Боба вызвали к старшей медсестре, он сразу почувствовал, что ничем хорошим это не кончится.
Нора сидела за столом у себя в кабинете. В ее лице Бобу померещилась какая-то странность. То, что в прошлой жизни эта женщина была гиеной, он знал уже давно, однако на сей раз он подметил что-то новое: старшая сестра выглядела как-то по-особенному любезно и привлекательно. Боб не сразу разобрался, что причина этой перемены – отсутствие чепца на ее голове.
– Садитесь, Боб, прошу вас. Буду с вами откровенна…
– А что, раньше вы не были откровенны?
– Здесь вам не место, и вы это знаете.
– Не понимаю, что вы хотите сказать, мисс.
– Можно, я буду на ты? Я хочу сказать, что твое сумасшествие – это полная туфта, Боб.
– Может быть… а может быть, и нет.
– У меня есть ключ, чтобы вытащить тебя отсюда. Сделаешь все, как я скажу, – и получишь свободу.
От неожиданности Боб чуть не опрокинул стул.
– И что же я могу для вас сделать?
Нора поднялась из-за стола, зашла Бобу за спину и провела пальцами по спинке его стула. По всей вероятности, она хорошо усвоила урок Пикераса: усадить собеседника на неудобное сиденье – это первый ход, ведущий к победе.
– Я хочу, чтобы ты возжелал моего тела так, как никогда не желал тела другой женщины. Хочу, чтобы ты превратил всю свою ненависть ко мне в порыв чистой страсти. Только это – и ты свободен, Боб.
А потом Нора медленно, одну за другой, принялась расстегивать пуговки на своем белоснежном халате; правая рука ее тем временем поднималась все выше вдоль подола халата, собирая волну складок между ляжек, вокруг лобка. Боб Иереги все еще отказывался понимать, что происходит. Нора притиснула Боба к двери и огладила внутреннюю поверхность бедра своей блядской коленкой, обтянутой черным чулком, потом коленка заскользила по кругу, – казалось, эта маленькая путешественница во что бы то ни стало хочет освободиться от своего шелкового кляпа. Нора тряхнула головой, откидывая волосы на сторону, открывая шею для укуса. В этот момент Боб уже не сопротивлялся захватившему его водовороту. Нора становилась для него все более желанной по мере того, как расстегивала пуговицы на его ширинке и искала подушечками пальцев биения новой, животной жизни.
Когда халат Норы соскользнул вниз, перламутровые пуговицы застучали об пол, как барабанные палочки. Раз, два, три, и прямо здесь вступает Арчи Шепп. Ритм имеет значение. Теперь Нора была полностью обнажена, от нее остался только призрачный силуэт в полумраке. Боб плавно спускался по всем ступенькам ее позвоночника, приостановился на ягодицах, а потом опустился еще ниже. Когда Нора почувствовала пальцы Боба у себя в промежности, она плотно сжала бедра, поймав его руку точно капканом – это был один капкан внутри другого, внутри секса в большом городе, – и расплылась в улыбке. Они сплетали языки в долгом поцелуе, потом Боб, захлебываясь слюной, лизал ее соски. В этот момент он охотно сделался бы двухголовым, поскольку каждая из грудей была достойна отдельной головы, а холодная рука Норы, обхватившая его член точно рычаг коробки передач, не давала красной головке отделиться от набухшего ствола и устремиться наверх, к грудям.
