— Ум, говоришь, есть? А господин Зубонос кричал другое: будто у меня ни ума, ни разума!
Герасим залебезил:
— И-и-и, полно, голубчик, вспоминать, что было! Оно уж прошло и быльем поросло; о нем уже и вспоминать грешно... Теперь нам, после трудов праведных, надо пообедать и пображничать. Нынче как раз сошлись знатные люди и будет у нас настоящая компания!
— Я буду обедать дома...
— Что ж, голубчик, звать можно, а неволить грех. Тогда садись в сани — и лихая тройка тебя живо к дому доставит!
Я отцу шепнул:
— Тять, а тебе что за работу дадут?
Отец смутился:
— Молчит, а спрашивать я не смею...
И вот мы с отцом сели в сани с подрезами, и я почувствовал, что нахожусь на седьмом небе. Еще бы! Первый раз ехать на тройке!
Дорогой я спросил отца:
— Тять, а зачем в цех приходили Зубонос, поп, староста и урядник? К деду Герасиму бражничать?
Ответил Степан:
— Они, парень, заводом-то всей артелью владеют: у каждого на него есть пай, а на паи идут доходы. Этих артельщиков водой не разольешь и палкой не разгонишь: их сам черт своим кушаком связал.
Сказав так, Степан прикрикнул на коней:
— Н-н-о-о! Хапают, жадюги, и все им мало, мало... И куда, скажи, деньги копят? Ну Кладовы-то просто богатые мужики, а поп? Он-то зачем деньги копит? Если с капиталом попадет в рай, то там деньги не нужны: праведников безденежно кормят. Если же черти утащат попа в ад, то там грешников совсем не кормят и пищи купить негде — купцы не торгуют, а в кипящей смоле сидят. Одежи тоже не надо: грешников на сковородах голыми жарят...
Отец рассмеялся:
— Так куда же капитал-то идет? Неужто без дела лежит?
— Нет, не без дела! Капиталы черти собирают и в карты проигрывают!
У нашей избы Степан остановил тройку. Выбежала мать и помогла отцу снять тулуп.
— А я думала, что тебя заводчик-то на пир позовет!
— Звал, да я отказался.
— Почему?
— Ну как я один с богачами за стол сяду? О чем с ними калякать? Если бы вот со Степаном Лексеичем, тогда, конечно, но его Герасим не звал.
Мать пригласила Степана в дом:
— Пойдем к нам обедать! Чем богаты — тем и рады!
— И я был бы рад, но недосуг: сейчас повезу заводчиков в дом Кладовых. Там будет пир на весь майданский мир!
За обедом мать укоряла отца:
— Я же тебе толковала: не ходи на завод, а ты все-таки пошел! Ну ради чего?
— Не пошел бы, да хотелось Зубоносу на язык наступить. Нынче он уж не кричал, что у русских мастеров мало ума...
* * *
Ранним утром меня разбудил отец. Он только что вернулся со двора и стучал замерзшими лаптями.
— Ну и морозище нынче! Ох и лихой! Так жмет да прижимает, что у Тиманковой конюшни два бревна разорвал!
Мать слезла с печи.
— Дед Мороз на реках ледяные мосты мостит и ледяными гвоздями их гвоздит!
Отец прервал ее:
— Ты бы овчишек-то в избу загнала, а то как бы дед Мороз их не загвоздил!
Не сказав ни слова, мать торопливо вышла. Отец сунул руки в печурку:
— Пальцы погреть.
Дверь открылась настежь, и через порог перепрыгнули ягнята и овцы. Вместе с ними в избу вплыло густое, как молоко, белое облако морозного пара. И в этом облаке показалась голова Герасима Кладова. Я рассмеялся:
— Сам дед Мороз к нам идет.
Герасим захлопнул дверь и улыбнулся:
— Да, голубчик, я дед, и мне скоро сто лет!.. Ай-ай-ай, какой у вас в избе мрак и холод! Будто темница...
Вместо меня отозвался отец:
— Так всю жизнь во мраке и живем. Ничего не видим, ничего не слышим, ничего не знаем, а только кое о чем догадываемся!.. Проходи, дядя Герасим, в передний угол и садись!
Герасим сел и вздохнул:
— Ну-ну! А мне ночью плохо спалось: то сердце щемило, то голову словно железами сжимало. Я и поднялся, вокруг дома походил и направил стопы свои к тебе: навещу, мол, родича-то, как он там живет, дышит?
В разговор вмешалась мать:
— A y нас нынче ночью в печном углу бесенок озоровал: стучал копытами, скреб когтями... Я думала-думала и не угадала, к чему бы бесенку так охальничать? Теперь-то поняла: к раннему гостю воевал.
Герасим обиженно поморщился, но не отозвался и продолжал разговаривать только с отцом.
— Скудно и бедно ты, Иван Ильич, живешь! Голубчик, глядя на такую жисть, плакать хочется. А больше всех я жалею Мишку. Лизавета Лександровна сказывала, что его надо бы в городе учить, да бедность тебе мешает!.. Ну а я вчера весь завод оглядел — и сердце будто клещами сжало...
Отец встрепенулся:
— Неужто опять машину изломало?
— Пока бог терпит; видно, мои молитвы до него доходят, но что будет завтра или через месяц? Ведь человек строит, городит, мостит и хоромит, чинит и починяет, а время его хоромы старит, гноит и ломает! Вот и на моем заводе многое устарело, износилось, и тут нужен постоянный глаз мастера! Счастье наше, что в прошлый раз, когда машина-то изломалась, ты, голубчик, дома был и ее починил, а если бы ушел в другое село на приработки? Вот я ночью-то не спал и надумал с тобой покалякать. Завод разделен на девять паев: моих пять и по одному у компаньонов. Я тебе по-родственному, по-сердечному, один пай уступлю, и ты станешь заводчиком. Понял?
Отец смешливо глянул на мать и на меня, да вдруг так рассмеялся, словно сухие орехи по полу рассыпал:
— Заводчик... За этот пай нужны большие денежки, а в моем кармане есть только злая махорка. Даже книжку сыну купить не на что, а ты меня в компаньоны сватаешь!
Герасим кивнул:
— Верно! Потому и сватаю, что жалею тебя, голубчик, и хочу из бедности, как из болота, вытащить... А деньги... Нынче их нет, а завтра они будут. То одно, то другое на заводе сделаешь, да на моей усадьбе поработаешь: так рублик по рублику за несколько годов и должок выплатишь!
Отец глянул в окно:
— Мишка, да ведь рассвело! Что же ты в школу-то не собираешься?
Он торопливо меня одел и шепнул:
— Никому не говори, что Кладов меня в свои пайщики зовет!
— Не скажу, а ты в его артель не ходи! Он тебя обманывает.
На уроках мне ничего в голову не лезло; все думал и думал: согласился ли отец стать заводчиком? И, когда уроки кончились, я примчался домой и спросил у матери:
— Где тятька?
— У деда Михайлы Тиманкова лясы точит...
— А дед Герасим отца обманул или нет?
— Ох, Мишка, тут без тебя что было-то! Кладов словно смола к отцу прилип и все паем улещал, а отец на деда рычал: «Ты, заводчик, хитренький! Хочешь меня, слободного человека, не равным себе поставить, а до гробовой доски закабалить — сделать своим должником и отработчиком?» А Герасим ему в ответ: «Глянь на свои пальцы! Бог всемогущ, и тот не мог их уравнять, а ты хочешь со мной сравняться! Я тебя только до сытой жизни дотяну, а уж потом сам свое счастье куй!» Отец как крикнет: «Хоть черта взнуздай, а меня не замай!»
Вот так они кричали, рычали, спорили, и Кладов хвать шапку в охапку и к двери: «Ты, Иван, считаешься умным, а своей пользы не понимаешь! Ухожу, но сердца на тебя не имею. Мишке скажи: пусть в школе доучивается, а осенью я этого ученого отрока в свой завод приму — мне грамотные позарез нужны!»
— А тятька что?
— Сказал, что Мишка, мол, сын мой, но ум-то у него свой!
* * *
Хитер был дед Герасим Кладов! Как хотел, так людьми и вертел. И не только мужиков-простачков в ежовых рукавицах он держал, но и лавочников, старосту, урядника и даже священника умел заставить слушаться! На одном из уроков закона божьего отец Петр потребовал от нас назвать на память имена первоапостолов и вызвал отвечать Серегу Журавлева. Тот тоскливым взглядом окинул потолок и молчал. Отец Петр повысил голос:
— Не помнишь или не желаешь отвечать?
Журавлев тихо ответил:
— Когда вы, батюшка, нам говорили, я ничего не понял!
— Не понял или не расслышал?
— И плохо слышал, и не понял. Вы, батюшка, слова-то глотали, и они до ушей не долетали!
— Я слова глотал? В у-г-о-л!
Серега покорно встал в углу. Вместо Журавлева к столу вышел Мотька Еременков. Этот только и сказал:
— Был апостол Юда...
Священник нахмурился и поправил:
— Не Юда, а Иуда! Ну-с, еще кого ты из первоапостолов знаешь?
— Еще одного Юду, но только не святого, а который за деньги продался...
— Что это у тебя все Юда да Юда? Называй остальных!
— Остальных я не помню.
— Тоже оглох? Тогда и ты в угол!
За несколько минут отец Петр отправил в арестантский угол двенадцать учеников и тринадцатым вызвал к столу меня. Я чуть-чуть помнил имена первоапостолов, но все равно шел к столу точно на казнь: боялся, что священник будет меня перебивать и оскорблять.
Но священник положил на мою голову руки и торжественно сказал:
— Ты, Суетнов, с сего часа будешь моим помощником!
