Если бы на меня свалилось небо, я бы так не испугался! Оцепенел и какое-то время стоял обалделым и только потом заговорил:
— Батюшка, у меня голос плохой и одежа тоже! Возьмите себе в помощники Федьку Егранова, он в церкви поет...
Отец Петр улыбнулся:
— Не страшись, а радуйся! Я тебе доверяю проповедовать слово божие! Учи ленивых учеников, а таких, которые «плохо слышат», постоянно держи в углу! Понял?
Радуйся... Да я бы согласился сквозь землю провалиться, только не быть поповским холуем, не огорчать хворого отца и чтобы ученики-товарищи надо мной не смеялись...
Священник не закончил урока и распорядился:
— Ну-с, помощник мой верный, я ухожу, а ты этих арестантов из угла заставь вспомнить имена первоапостолов! За-ставь!
И только он ушел, как «арестанты» зашумели:
— Мишка, скорее проповедуй слово божие и отпускай нас по домам!
Я скомандовал:
— Садитесь за парты и запишите имена первоапостолов!
«Арестанты» взвыли от радости:
— Диктуй, да слова не глотай!
Я продиктовал и еще раз скомандовал:
— Сумки на плечо и по домам бегом!
Шел я домой мрачным и, когда переступил порог избы, бросил сумку на лавку и заплакал:
— Мамонька, не пойду я больше в школу! Не пойду!
— Что с тобой? Кто-нибудь побил?
— Меня поп своим помощником назначил, а я попенком быть не хочу! Меня ребята дразнить будут...
Мать обрадовалась:
— Ну и слава богу, что тебя священник почитает и на святое место поставил!
— Не хочу я быть на святом месте! Не хочу! Пусть поп сам ребят учит, а я не буду! Не буду!
Мать что-то говорила, но я не слушал и ревел. Пришел отец и остановился у порога.
— Неужто опять побили?
Отозвалась мать:
— Священник поставил его своим помощником...
Я пуще заревел:
— Он поставил, а я не хочу!
— Так ты бы отказался!
— Отказывался, а он сказал, что надо радоваться и слово божие проповедовать. И еще ленивых учеников учить, а они вовсе не ленивые!.. Не хочу быть попенком! Не пойду больше в школу!
Отец с досадой бросил шапку на лавку:
— Тебя не поп поставил, а Кладов! Он хитрит! Не удалось меня взнуздать, так на тебя из-за угла петлю накидывает! Поручил тебя попу: обучите, мол, его да приручите, а потом, когда Мишка станет тихоньким, смирненьким, покорненьким, передайте мне!.. Я, сынок, тоже не хочу, чтобы из тебя поп веревки вил! Больше в школу ни ногой! Будешь мастерству учиться!
Слова отца так меня обрадовали, что я кинулся к нему и приник щекой к руке.
— Тятенька, родненький мой!
* * *
Следующим утром отец сказал:
— Ну, сын, что мы теперь будем делать? Сидеть сложа руки и поплевывать от скуки? Или глядеть, как по потолку тараканы вперегонки бегают? Или начнем бондарничать? Вот мать жалуется, что лохань прохудилась. У тебя глаза вострее моих: глянь, чем эта посудина больна!
Тут мать подала голос:
— Ты, отец, уж больно Мишке трудное дело даешь: ведь он еще не мастер!
— Чем труднее, тем молодому уму пользительнее. Берись, сынок, смелее за посудину. Смелость города берет.
Хорошо, что я несколько лет приглядывался к тому, как отец находил у бочек и кадушек «больные места». Поэтому и я взял деревянный молоток и начал им стенки лохани простукивать да прослушивать. Звуки были чистыми. Перевернул посудину вверх дном и по нему постучал; звук был глухим, похожим на стон человека. Стамеской тронул днище и увидел, что оно гнилое. Отец пошутил:
— Знаешь, кто еще стуком разные болезни находит?
— Нет. А кто?
— Фершал и дятел. Один — человека обстукивает, а другой — дерево. Фершал находит боль и ее лечит, а дятел — выдалбливает... Ну а ты, бондарь, нашел у лохани болезнь?
— Надо днище сменить, а обручи и уторы оставить старые: они еще потерпят!
Лицо отца озарилось улыбкой:
— Мать, ты слышишь?
— Слышу, слышу! Чего тут дивиться-то? Мишка потому и научился, что все время около тебя сидит да на твои дела глядит!
Отец наточил бондарный топор, принес из чулана еловые клепки и выкатил на середину избы дубовый чурбак.
— Вот тебе, Мишка, бондарный топор и вытесывай доски. Я хотел сам тесать, да бок еще покалывает...
Бондарный топор был похожим на боевые секиры, которые рисуют в детских книжках. Топор был широк и остер, точно бритва! Я им тесал легко и бойко. В сердце у меня бушевала светлая радость: я не играл, а по-настоящему работал!
Доски я вытесал, а отец их обстругал. К вечеру мы вставили в лохань новое днище. Отец твердил:
— Дело у тебя, Мишка, шло хорошо!
На другой день к нам зачем-то завернул дед Алексей Миклашин, увидел починенную лохань и начал упрашивать отца:
— Иван Ильич, почини бочонок! Хоть сейчас время горестное — военное, но жисть-то не остановишь: она идет и своего просит... Хочу весной родичей да соседей на помочь позвать — со двора на поле навоз вывезти, а по обычаю помощников хмельным угощают... Вот и я заварю полный бочонок бражки — и пусть помощники бражничают!
Отец отказывался, на хворь ссылался:
— Лохань чинил не я, а Мишка, его и проси!
Это было полуправдой, и я устыдился отказать деду.
— Тять, давай починим бочонок! Ведь сам же весной деду поедешь помогать!
Отец залился смехом:
— Ах ты, хитрец-мудрец! Гляди, дядя Алексей, как сын меня подкузьмил! Дескать, самому захочется пображничать. Ну, коли так, неси, дядя Алексей, свою посудину. Мишка ее поглядит, поворожит и от болезни исцелит!
Дедов бочонок мы чинили два дня; отец часто отдыхал и меня уговаривал не горячиться:
— Поспешишь — людей насмешишь!
И вот, когда бочонок был готов и мы с отцом на него любовались, нежданно-негаданно вошла Елизавета Александровна. Мы растерялись, засуетились: куда такую гостью посадить? Ведь не только пол, но и лавки стружкой засыпаны! Отец рукавом рубахи смахнул стружки с лавки:
— Садитесь, Лизавета Лександровна! Изба-то у нас с Мишкой больно плохая: и сами в ней живем и в лютые морозы скотину пускаем обогреваться, и тут же моя мастерская — кадушки делать и чинить... Правда, чинит Мишка, а я еще хвор!
Учительница огляделась.
— Д-а-а-а, изба у вас маленькая и старенькая!..
И она сразу заговорила строгим голосом:
— Ну-с, Миша, ты почему в школу не ходишь? Я думала, что ученик Суетнов болен, пришла навестить, а он, оказывается, здоров и бочки чинит! Иван Ильич, что это значит?
— Ладно, скажу! У моего сына есть имя — Михаил, но священник называет его басурманом и варнаком... Позавчера же ни с того ни с сего он вдруг стал ласковым и сделал Мишку своим помощником: велел ему проповедовать слово божие. Крутят, вертят моим сыном, как куклой, а ведь он человек!
Учительница смутилась:
— Я не хотела, чтобы отец Петр ставил Мишу своим помощником. Об этом священника просил всеми уважаемый Кладов...
— Кладов? Он меня хотел обуздать, да не удалось и теперь хочет из-за угла на сына уздечку накинуть?..
— Сегодня мне сказали, что отец Петр на несколько месяцев уезжает в Нижний Новгород на лечение. Теперь назначен учителем закона божия мамлеевский священник. Это человек добрый, педагог хороший и в помощниках не будет нуждаться. Теперь ты, Миша, можешь спокойно приходить на уроки и дразнить тебя никто не станет!
Отец пожал плечами:
— Нам, что ни поп — все батька! Ладно, Мишка, иди завтра в школу, а то скоро экзамены!
Как Елизавета Александровна сказала, так оно и было: отец Петр уехал лечиться, а вместо него с нами стал заниматься отец Сергий. Он меня в первый же день из помощников уволил...
Приближались экзамены, и мы к ним стали готовиться; подолгу засиживались в школе после уроков: занимались арифметикой, русским языком и разучивали стихотворения. Домой возвращались в вечерние сумерки. В то время в окнах изб мало светило огней и улицы были мрачными, печальными, точно вымершими — и все потому, что шла война! Однажды мы с Федькой Еграновым шли из школы и увидели в окнах нашей избы свет. Это меня встревожило.
— Федька, у нас свет! Уж не беда ли какая? Может, тятька плох?
И что есть мочи я кинулся домой. Вбежал в избу и замер: в красном углу сидела сестра отца моя крестная Анисья Столбова! Я поздоровался. Она всплеснула руками:
— Диво дивное! Как ты, крестничек, вырос! И голос стал мужичьим. А ну подойди поближе!
Я подошел. Крестная развязала мешок.
— Привезла тебе гостинец...
Она всегда привозила мне из Питера леденцы, и сейчас я подумал о них. Но вместо сладостей крестная вынула из мешка блестящие хромовые сапоги со... шпорами!
— Вот, крестничек, носи и дядю Андрея добрым словом вспоминай! В таких сапогах только еще император ходит, но у него шпоры серебряные, а эти — стальные. А ты шпоры-то сними: с ними еще успеешь в солдатах нагуляться!
