— Это радует, — повторил Пафнутьев слова Андрея.
Машина еще не успела остановиться, как Халандовский выскочил наружу, подбежал к воротам из старого штакетника, распахнул их и сделал приглашающий жест — въезжайте, дескать, гости дорогие.
Андрей осторожно въехал, стараясь не поцарапать борта в узких воротах. Халандовский уже был в глубине двора — показывал, что нужно ехать дальше, еще дальше. Наконец машина оказалась под громадными соснами. Халандовский рванул какую-то свисающую веревку, и тент из выгоревшего брезента надежно укрыл машину от глаз чужих и недобрых.
— Неплохо придумано, — проворчал Пафнутьев, выбираясь из-под брезента.
— А с улицы совсем ничего не видно! — радовался Халандовский. — Даже если кто и захочет полюбопытствовать — ни фига у него не получится! Ни фига!
Дом на участке был старый, деревянный, с темной верандой, в глубине которой просматривался красный абажур с кистями. Лампочка была включена, абажур светился призывно и даже как-то по-родственному. За круглым столом под таким вот абажуром долгими летними вечерами можно было пить чай, до утра обсуждая подробности предстоящей войны, предстоящих свадеб, предстоящего урожая — все так и было, все так и было перед войной, когда был построен этот дом, когда в нем звучали голоса, звучало с пластинки танго и голос Лещенко, того еще Лещенко...
И вот этот абажур, новый еще, яркий, освещал круглый стол, людей, собравшихся за ним, молодых еще людей, живых еще и радостных. Ныне эта же самая пластинка пылилась где-то на чердаке, выгоревший, отсыревший абажур висел на том же месте, а дом — потемневший от лет, давал, давал все-таки представление о прежней Немчиновке, о прежней жизни, о той любви и тех надеждах, которыми жили люди в тридцатых-сороковых годах прошлого века...
Нет их больше, нет их больше, нет их больше...
Рассеялись по белу свету, а многие здесь же рядом, на соседнем Ромашковском кладбище лежат себе тихо и неподвижно, будто ждут, будто ждут, когда снова ярко и зовуще вспыхнет красный абажур с кистями, и кто-то сдует пыль со старого патефона, сдует пыль с хриплой пластинки, и зазвучит смазанный голос Лещенко, того еще Лещенко, и им можно будет наконец подняться, отряхнуть с одежды, лица, рук комья сырой земли и знакомой дорогой вернуться из Ромашкова в Немчиновку и собраться на чашку чая за знакомым круглым столом, под красным абажуром с кистями...
Но нет, не будет, не будет этого, не будет никогда...
Из дома на небольшое крыльцо вышел улыбающийся старик с палкой. Он ничего не говорил, стоял молча, неподвижно, только улыбался и, видимо, просто ждал, когда его увидят, когда на него обратят внимание.
— Иван Степанович! — неожиданно заорал Халандовский, увидев наконец старика. — Что ж ты молчишь?!
— А чего говорить-то? Я здесь, вы здесь, значит, все в порядке, значит, жизнь идет своим ходом.
— Гостей примешь?
— А куда ж я денусь...
— Место найдется?
— Как не найтись... Дом-то пустой.
— И музыка будет? — продолжал куражиться Халандовский.
— Если привезли, значит, будет. Как же без музыки-то...
— Ты говоришь — дом пустой, — спохватился Халандовский. — Что, никого не осталось?
— Никого, Аркаша, никого... Да и я, похоже, ненадолго задержался...
— Не надо, Иван Степанович! Не надо, — строгим голосом проговорил Халандовский. — Так нельзя.
— Не буду, — вздохнул старик. — Проходите в дом-то... Чего тут толочься.
— Спасибо, пройдем. — Халандовский, ухватив Пафнутьева за рукав, подволок к старику: — Знакомься, Иван Степанович, это потрясающий человек, необыкновенного мужества и порядочности. Его зовут Павел Николаевич. А фамилия ему — Пафнутьев.
— Очень рад... Иван Степанович, — старик протянул руку, и Пафнутьев с удивлением обнаружил, что его первые впечатления были ошибочны — рука оказалась необыкновенно сильной и твердой.
— А это наш юный друг Андрей. Тоже замечательный человек. Как говорится, без страха и упрека. Я совершенно уверен — вы понравитесь друг другу.
— Уже, — сказал старик, продолжая улыбаться широко и беззлобно.
Когда Пафнутьев прошел наконец на веранду, он с удивлением увидел, что стол почти накрыт — Халандовский легко и весело опорожнил сумки, прихваченные в пафнутьевской обесчещенной квартире.
Тут же за круглым столом под абажуром с кистями и расселись. За этим столом легко могли бы поместиться и еще четверо, но поскольку их не было, то и четверым не было пустовато.
— Как доехали? — спросил старик, соблюдая законы гостеприимства.
— Спасибо, хорошо, — ответил Халандовский. — А у тебя как здоровье?
— Тоже ничего... Держусь.
— Глоточек виски?
— Не откажусь. Надолго?
— Дня на два, на три... А там видно будет. Андрей вот может задержаться подольше... Да, Андрей?
— Как получится.
— Живите. — Старик сделал широкий жест рукой, давая понять, что гости вообще могут остаться навсегда.
— Будем живы! — Халандовский поднял свою стопку.
— Дай бог, — откликнулся старик и одним махом выпил свою долю. Посидел, помолчал. — Самогоном отдает. А вообще — ничего.
— А самогоном не балуешься? — спросил Халандовский.
— Отбаловался.
— И правильно. Не надо. Пусть другие. Которые еще не напились. Которым еще пить и пить.
— И на здоровье, — ответил Иван Степанович.
— Побудем мы у тебя маленько, а?
— Побудьте, — спокойно ответил старик.
— Гости часто навещают?
— Нет.
— Редко? — продолжал допытываться Халандовский.
— Вообще не навещают. Некому.
— Какой-то ты усталый, Иван Степанович.
— Я не усталый. Я старый.
— Ну хоть нас-то ты немного любишь?
— Немного есть. — Старик помолчал, глядя в пространство сада, что-то взял со стола закусить, потом успокаивающе похлопал Халандовского по руке. — Не переживай, Аркаша. Я в порядке. Раньше как выпивка действовала... Песни, пляски, женщины... Да? А сейчас хочется сесть в уголок и затаиться. И затаиться, — повторил Иван Степанович, словно проверяя себя, утверждаясь, что все сказал правильно.
— Мы не будем буянить. У нас сегодня тихие игры. Можно даже сказать — задумчивые. Павлу Николаевичу надо с одним человечком поговорить, — Халандовский кивнул в сторону Пафнутьева.
— Надо — значит, надо.
— Тихий уголок найдется?
— А здесь все уголки тихие. Выбирай.
— Я заметил у тебя в саду, под яблоней... Столик, скамейка, не возражаешь?
— Беседуйте. — Старик опять сделал широкий жест рукой. — Была бы польза.
— Будет польза, — уверенно сказал Халандовский. — Андрей, — он посмотрел на часы, — нам пора. Едем на станцию встречать нашего человечка. Приедет на электричке. Да, Паша... Ты заглянул в те обгорелые бумаги, которые у олигарха похитил?
— Заглянул.
— И что?
— А я ни фига в них не понял, — простодушно ответил Пафнутьев. — Понимаешь, к ним надо быть готовым, надо знать суть событий. Тогда они заговорят. Чую, что бумаги хорошие — цифры, даты, подписи, всевозможные оговорки, уточнения... Речь о миллионах.
— Долларов? — уточнил Халандовский.
— Разумеется.
— Другими словами, он не зря засуетился?
— Не зря.
— Отдашь ему бумаги?
— Не отдам. — Пафнутьев упрямо наклонил голову. — Я их подобрал на месте преступления и приобщил к делу.
— Но ты обещал Лубовскому вернуть портфель.
— Портфель верну. Вернее, то, что от него осталось.
— А что касается бумаг...
— Я врал.
— Но это нехорошо, Паша.
— Я знаю.
— Обещай мне, что это в последний раз.
— Обещаю.
— Тогда все в порядке, — с облегчением произнес Халандовский и направился к воротам. Андрей уже выехал со двора и поджидал его на улице.
— Кого встречаем? — спросил Андрей.
— Хочешь знать? Скажу. Киллера.
— Кого?!
— Наемного убийцу. Профессия у него такая. Неплохой, кстати, киллер. Удачливый. На свободе опять же... Он тебе понравится.
— Мы собрались кого-то убирать?
— Пока нет, — беззаботно ответил Халандовский. — Пока только присматриваемся. Пока только разговоры. Как в песне поется... Разговоры скоро стихнут, а любовь останется. Слышал такую?
— Нет. — Андрей покачал головой. — При мне таких уже не пели.
— На мой возраст намекаешь?
— Ох, Аркадий Яковлевич, — горестно вздохнул Андрей. — Каждый слышит тот намек, который желает услышать.
Подошла московская электричка, но Халандовский нужного человека не увидел. Вместе с Андреем они прошли вдоль всей платформы, вернулись к табло расписания, убедились, что пришла именно та электричка, о которой договаривались, но наемного убийцу так и не увидели. И уже когда подошла следующая электричка, когда и она ушла, Халандовский увидел маленького тощеватого мужичонку не то с робким, не то с пакостливым взглядом. По чисто зэковской привычке тот сидел на корточках и курил. Причем и сигарета у него была какая-то зэковская — коротенький окурок, который наверняка обжигал ему пальцы и губы. Поплевав на бычок, он положил его на палец и щелчком отправил на рельсы.
