Делл продолжала тыкать в них ружейным стволом.
— Ну конечно, разумеется, а вы, значит, решили, что вам тут шляться позволено? Иди куда хочешь? Как бы не так! Земля принадлежит мне. Она моя. Вся! И это тоже мое!
И она наставила ствол ружья на Черные Джинсы, тыкая дулом в кроликов, которые болтались у того на поясе.
— Вот эти — тоже мои! Понял? Они принадлежат мне!
Черные Джинсы почти осип от страха
— Нам так жаль, — прошептал он. — Мы не знали.
Делл фыркнула.
— Да уж надеюсь, что вам жаль, — сказала она. — Я все видела, ясно? Я следила за вами, мерзавцы эдакие. Ходят тут по моей земле, ссут где попало, носы свои сопливые в рубашку сморкают. Кроликов моих убивают!
Уже потом, когда все кончилось, я наклонилась над самой норой и, надеясь, что Классик меня услышит, прошептала, что мальчишкам еще повезло, ведь Делл могла их убить.
— Еще раз попадетесь мне на пути, — сказала она им, — будете жалеть всю оставшуюся жизнь. Это я вам обещаю. Запомните: я хуже смерти.
Так я и сказала Классик:
— Они еще легко отделались, Делл ведь хуже смерти.
Я лежала возле норы на животе, сложив руки под подбородком и зажав боа между ладонями, и пересказывала то, что видела. Я не забыла сказать и о том, как Делл заставила мальчишек разрядить винтовки и забрала у них пули и кроликов. И как все это время мальчишки тряслись от страха. Но Делл не стала высасывать из них кровь. Только предупредила их своим квакающим голосом:
— Еще раз попадетесь мне на пути…
После этого она их отпустила; они сорвались с тропинки и помчались, не разбирая дороги, между деревьев, точно олени, только ветки под сапогами захрустели, и тут же исчезли из виду.
— А я, наверное, стала невидимой, — сказала я. — Делл меня потому и не заметила, что я уже почти призрак. По крайней мере, мне так кажется. А ты как думаешь?
И я уставилась в нору, ожидая ответа, но так ничего и не услышала.
Тогда я закрыла глаза и стала посылать внутрь телепатические сообщения: ты еще там? ты меня слышишь? меня хорошо слышно?
Ничего, кроме далекого шипения атмосферных помех.
Вот когда я пожалела, что у меня нет радио. Покрутила бы сейчас ручку настройки и нашла Классик. Спела бы ей свою песенку, если бы вспомнила слова. Ей бы понравилась передача специально для нее. Она бы не засыпала, а слушала. И ей не было бы так одиноко, моя песенка согрела бы ее в холодной норе.
Глава 15
Диккенс пришел за мной, бренча пулями в кармане, так что я сначала решила, что это белка. Я была на втором этаже и слышала, как он топает внизу. И потому, что входная дверь была у меня в тот день открыта — я проветривала дом, надеясь, что будет хоть немного меньше вонять отцом, — я решила, что это белка забралась в комнату и шарит там, ищет крекеры с арахисовым маслом.
Но когда я спустилась проверить свою догадку, то увидела Диккенса: тот стоял напротив моего отца в джинсах и без рубашки и рассматривал его в свои синие очки.
— Привет, — сказала я, подходя к креслу сзади.
Он вздрогнул и поглядел на меня. Я уже ждала, что он снова начнет обнимать себя. Но он этого не сделал.
— Извини,— начал он.— Я лучше пойду — я вошел без стука, это невежливо — и скоро поздно будет — так что я пойду, ладно?
И он сжал кулаки. Вид у него был как у напуганной белки, которая так и норовит шмыгнуть в дверь.
— Можешь не уходить, — сказала я ему.
— О, — сказал он, кивая, — это хорошо, потому что я надеялся, что ты со мной сегодня поиграешь, ладно?
— Ладно, — сказала я.
И я уже собралась попросить его спасти Классик. Открыла рот, чтобы сказать ему, что его длинные руки наверняка дотянутся до дна любой норы в мире. Но тут он сказал:
— Твой отец все время спит. И моя мама тоже. В последнее время она только и делает, что спит.
Я попыталась представить себе, как выглядит мать Диккенса, но все мои мысли занимала только Делл; мысленно я видела, как она спит где-нибудь в глубине своего сумеречного дома или неподвижно сидит в кресле, а шлем и колпак лежат у нее на коленях.
А где же его мать?
— Она призрак?
Он потряс головой.
— Нет, уже нет, — она просто спит. Но она не такая красивая, как твой папа. Волосы у нее не такие красивые.
— Это все понарошку, — сказала я. — Гляди.
Я перегнулась через спинку кресла, схватилась за шляпу и парик и потянула их вверх.
— Забавно, — унылым голосом сказал он. — Ты меня обманула, я не знал.
— Ничего забавного тут нет, — ответила я, возвращая на место парик и расправляя локоны. — Да и вообще, это Классик придумала, а не я. А теперь она в норе, и я не могу ее вытащить.
Диккенс зажал двумя пальцами нос и помахал ладонью, как веером.
— Он испортился, — сказал он простуженным голосом. — Он, наверное, уже сто лет тут спит.
— Нет, он просто пукает, вот и все.
— А-а. Ну да, наверное, ты права, наверное. Но все равно…
Тут он залез в карман, порылся там и вытащил шесть пуль. Положив их себе на ладонь, он вытянул руку, чтобы я посмотрела.
— Я хочу скормить их акуле, — сказал он. — Если хочешь, можешь мне помочь. Мы, конечно, не поймаем акулу этими штуками, но устроить ей небольшую ловушку сможем.
И он дал мне подержать пулю; она была золотистая, с закругленным кончиком, длиннее моего среднего пальца. Я потерла тупой конец пальцем, вспоминая, как Делл заставила охотников разрядить винтовки. Наверное, потом она отдала патроны Диккенсу, или он сам стащил их у нее, пока она не видела.
— Ладно, — сказала я, — я помогу тебе, но потом ты поможешь мне. Надо спасти мою подругу.
— Не знаю, — ответил он. — У меня, наверное, не получится.
— Ничего трудного не будет, я обещаю. Просто у нее неприятности. И ей будет по-настоящему плохо, если ты ее не выручишь.
— А может, ей уже плохо.
— Или она умирает. До нее теперь, наверное, дальше, чем до моря.
— Ух-ху, — сказал он. — До луны и то ближе.
— Зато ты лучше, чем палка или грабли, — ты ведь капитан!
— Да, я капитан. У меня и подлодка есть.
— Я знаю.
— Ее зовут «Лиза».
— Я знаю. Так ты мне поможешь?
— А кормить акулу мы будем? Мне так хочется попробовать. И с тобой поиграть тоже хочется.
— А потом ты спасешь мою подругу.
Диккенс пожал плечами.
— Только ты мне покажешь, что делать, — сказал он, — а то вдруг я чего-нибудь не пойму.
— Ладно.
Он пощелкал костяшками пальцев, пососал губу, наклонил голову набок и вздохнул.
— Хорошо, — сказал он наконец, пододвигаясь ко мне. — Хорошо, — сказал он еще раз и вложил свою тонкую руку в мою.
И мы пошли прочь — через входную дверь, по крыльцу, — спасаясь от метеоризма Рокочущего. Через двор. В заросли сорго. Прошелестели сквозь траву. Взобрались на насыпь. Ступили на землю приливов и ушли глубоко под воду. Диккенс, может, этого и не знал, но я была осьминогом, а он плыл рядом со мной, потому что превратился в дельфина. Я не стала ему говорить, а то вдруг бы он испугался. Тогда бы он точно утонул и Классик так и осталась бы неспасенной. Поэтому я не сказала ему, что мы на дне моря, а высоко над нами тянут сети рыбаки.
Диккенс сказал: — Три тебе.
Три пули звякнули на моей ладони.
Мы присели на рельсах на корточки, «Лиза» и расплющенные пенни остались у нас с подветренной стороны.
— Клади их сюда, вот так…
Он осторожно положил свои пули поперек рельса, следя, чтобы расстояние между ними –было около фута. Потом стал смотреть, как я раскладываю свои пули на другом рельсе.
— Что теперь будет? — спросила я.
Диккенс надул щеки. Потом сделал губами такой звук, как будто что-то взорвалось, и хлопнул в ладоши.
— Конец света, — сказал он.
— И акула-монстр умрет?
— Нет. Акула бессмертна. Она глотает пули, как конфеты.
Я представила себе, как грохочут в акульей пасти пули — взрывающаяся закуска.
— Если бы у нас было ружье, мы бы ее убили, — сказала я.
— Ни за что, — сказал он. — Мне нельзя стрелять. А не то получу по зубам.
По зубам?
— Как это?
— А вот так…
И Диккенс дважды шлепнул себя по подбородку, да так сильно, что чуть не потерял равновесие после второго удара. Кожа на его подбородке стала ярко-розовой, на ней горел отпечаток ладони, и Диккенс, нахмурившись, потер ушибленное место.
— Мне часто давали по зубам, — сказала я. — Раз тысячу, наверное.
— Мне тоже, — сказал он. — Моя сестра говорит, за дело. Она наказывает меня, только когда я делаю что-нибудь неправильно, но, по-моему, это бывает часто.
Делл бьет Диккенса. Она драчунья, как и моя мать.
— Ты жалкая тварь, — слышала я ее голос, — Что с тебя толку? Объясни. Ты мне никогда не нравился, никогда, так и знай.
А Диккенс, обхватив себя руками за плечи, забивался в какой-нибудь угол дома и перепуганным голосом умолял: — Прости меня, пожалуйста, прости, не надо…
