Что это было — воображение или память?
«Грешные яблоки».
Свежевальцица Делл, ворочая моего отца так и этак на пластиковой подстилке, сшивала его снова. Потом вонь разлагающегося тела перекрыл другой запах, химический, похожий на лак для ногтей.
И что это, я заснула? И таинственный поезд снова прогремел мимо на заре, стряхнув с меня сон?
— Встань. Роза…
Делл пихала меня носком сапога.
— Встань и узри Ноя.
Я встала и увидела отца: он лежал, выпрямив ноги и вытянув руки вдоль тела; его залакированная кожа влажно блестела, прошитая и заштопанная во многих местах — везде, кроме живота, где на месте пупка красовалась похожая на кроличью нору дыра, сквозь которую виднелись проволочные шары. Дыра была больше моего кулака, она зияла, точно пещера, в ожидании нитки с иголкой.
— Ему лучше? — спросила я.
— Ну конечно, — ответила Делл, — конечно. Н
о он совсем не походил на моего отца. Она подстригла его, срезав волосы почти под корень. Веки были зашиты, стежки бечевки походили на чрезмерно разросшиеся ресницы. И кожа местами стала комковатой, деформировалась. И все же он не казался жалким. Лакировка дала ему новую жизнь. Он сиял.
— Ты ведь оставишь ему свой дар, да?
Делл указала на дыру.
— Что-нибудь очень дорогое тебе, Роза. Что-нибудь такое, что он хранил бы близ своего сердца.
— Что, например?
— Решай сама. Выбери сокровище для его сердца.
Но что же я могла ему предложить?
— Погоди-ка, я знаю. Головы двух предательниц, Волшебной Кудряшки и Джинсовой Модницы, визжали и заливались слезами, когда я опускала их в Дыру.
— Не меня! Только не меня!
— Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…
— Прощайте, — сказала я, роняя их внутрь. — Счастливого пути.
Они не перестали вопить и рыдать, даже когда Делл зашила дыру и нанесла последний слой лака. Я слышала, как их голоса эхом отдаются внутри моего отца.
— Помогите! Помогите!
— Здесь нет света, и нам нечем дышать!
И тут случилось что-то странное — я заплакала. Слезы брызгали у меня из глаз, капали с ресниц, текли по щекам. Рыдания сдавили мне горло.
— Это все от лака, разумеется, — сказала Делл.
Она наклонилась и положила руку в перчатке мне на плечо. А когда я потянулась, чтобы обнять ее, она отпрянула и отняла руку.
— Пары лака вредны для легких. Поди на крыльцо подыши. Иди, говорю, и дыши.
И я, вытирая слезы и глотая рыдания, потащилась дышать на крыльцо. Там запахов лака и лизола почти не ощущалось, только чуть потягивало через открытую дверь и окна. В остальном утренний воздух был чист и свеж, как ключевая вода. И солнце наконец приканчивало тьму; красно-рыжая полоса протянулась за полями сорго, точно звездному небу пустили кровь.
Во дворе Диккенс лопатой ворочал грязь, устало наполняя выкопанную им яму. На земле среди сорняков валялись, точно мусор, пустые перевернутые ведра. Всю ночь он помогал Делл, приносил инструменты, которые она просила, забирал использованные — или не понадобившиеся — и относил их на крыльцо, где раскладывал их по четырем мешкам из толстой шерстяной ткани. Но теперь он совсем выдохся и то и дело останавливался, чтобы отдохнуть, поправить очки, вытереть лоб.
— Когда он будет готов, мы пойдем.
Делл принесла мне мяса, три кусочка.
— Вечером я сюда вернусь, — сказала она, — но сейчас я устала как смертный грех, и моя работа закончена.
Я вцепилась в мясо, а она стала стягивать перчатки, и, пока я, причмокивая, глодала его, она бросила перчатки поверх одного из шерстяных мешков. Потом она приподняла очки и потерла переносицу. И я заметила, что ее пиратский глаз бел, как молоко, — и белок, и зрачок одного цвета. «Мертвые гляделки» — так мой отец называл глаза запеченной форели; вот почему я никогда не ела его рыбу. Я ненавидела эти глаза.
Делл опустила очки и нашла меня своей здоровой гляделкой. Ткнула большим пальцем в мешки:
— Пусть пока полежат здесь. Не лазай внутрь, пожалуйста.
Я кивнула, не переставая жевать.
— Вечером мы приберемся у тебя в доме. Неопрятный дом — признак душевной неопрятности. Теперь ты тут живешь, это твой дом. Так что иди отдыхай. А Ной пусть лежит, сохнет, не трогай его, понятно?
Я представила себе, как мой отец постепенно усыхает, становится сморщенным и коричневым, как кусок вяленого мяса.
— Он Болотный Человек, — сказала я.
— Глупости, чушь собачья, — ответила Делл, и присущая ей ярость на миг проглянула сквозь поверхностное спокойствие: ее здоровый глаз вспыхнул, губы съежились.
— Роза, этот человек не кикимора болотная! Разве можно говорить такие гадости, такие ужасные вещи!
Она повернулась, задев своей широкой юбкой мои колени, и зашагала прочь, прикрывая лицо на случай внезапного нападения какой-нибудь шальной пчелы. Я смотрела, как она топает вниз по лестнице в своих болотных сапогах. И тут я услышала белку у себя над головой, она прыгала по железному скату крыши. Делл тоже услышала. Стоя на земле, она обернулась и, прикрыв ладонью глаза, стала злобно вглядываться в крышу. Потом она коротко взмахнула руками и плюнула.
— Гадина! — обругала она белку.
А та затрещала и сорвалась с места. Она скачками неслась вверх по крыше, наверное, искала дырку от сучка.
Потом Делл неторопливо подошла к Диккенсу, который уже кончил забрасывать яму грязью и теперь утаптывал ее своими вьетнамками. А я пыталась заставить себя не думать о содержимом нескольких ведер, которое недавно скользнуло в эту яму и теперь лежало там, присыпанное землей. Мне хотелось есть и ни о чем не думать.
Но мой мозг не слушался меня.
«В мире полно дыр, — думала я. — Дыры повсюду, а в них люди и всякая всячина. Белки, кукольные головки и болотные люди. Всякая всячина проваливается в дырки и иногда лежит там по тысяче лет. Некоторые дома тоже похожи на дыры или на могилы».
Я рвала зубами мясо и представляла себе мумию, которую однажды видела по телевизору. Это была египетская мумия. Когда-то она была царем. Несколько человек из тех, кто откапывал его могилу, умерли загадочной смертью. Один задохнулся в собственной блевотине, другого придавило мраморной глыбой. Голос по телевизору говорил, что мумии обладают непонятным могуществом.
Делл и Диккенс добрели до коровьей тропы и скрылись в высокой траве. А я глотала мясо и думала, есть ли такое могущество у моего отца и высохнет ли он за один день.
Глава 17
Словно заходящий на посадку космический корабль, корзина для пикника опустилась рядом с плитой, серебро внутри звякнуло, Делл откинула крышку, вытащила завернутую в фольгу тарелку и, точно предлагая драгоценный дар, сказала:
— Для Розы, дочери дорогого Ноя…
Кролик, тушенный в пиве, пояснила она, с картошкой, луком и морковкой. Термос с яблочным соком. Фунтовый кекс на десерт, один ломтик.
— Совершенно особенное угощение.
Она вернулась после наступления ночи, без колпака и Диккенса, в необычайно приподнятом настроении, с клетчатым пледом и корзинкой в руках.
— У нас еще много дел впереди, — сказала она мне, — так что ешь. Ешь как следует.
На этот раз пикник был в доме, я была почетным гостем и запихивала себе в рот куски кролика, чередуя их с кусками кекса, и, запивая яблочным соком прямо из термоса, смотрела, как Делл заворачивает моего отца в пластик, пеленая его, словно мумию. Потом она закатала его в плед так, что только голова осталась торчать снаружи, подоткнула все уголки и скрепила материю булавками.
— Похоже на бурито, — сказала я.
— Глупости. Не болтай с полным ртом, подавишься.
Когда я покончила с едой, мы расставили по местам мебель в гостиной и, свернув одежду отца, сложили ее аккуратной стопкой в кожаном кресле. Потом Делл спросила, что это за карта на стене.
— Это Ютландия, — ответила я, — или Дания, не помню точно.
— А почему она здесь?
Я пожала плечами:
— Вообще-то мы должны были поехать в Ютландию, а не в Техас. Ему там больше всего хотелось бы жить. Но мы, наверное, заблудились или еще что-нибудь, вот и приехали сюда.
— Роза, я не понимаю, о чем ты говоришь.
Она сдернула карту со стены, прищурила здоровый глаз и начала пристально рассматривать Данию.
— Какой странный секрет, — сказала наконец она, глядя на моего отца и обращаясь к нему. — Нет, неправильно это, нет.
Неодобрительное выражение промелькнуло на ее лице, пока она складывала карту в компактный прямоугольник и заглаживала сгибы. Потом Дания исчезла в кармане ее домашнего платья. Дважды хлопнув себя по карману, она поглядела на меня.
— Хватит болтать чепуху, — сказала она. –Твой дом пора привести в порядок. Здесь наверняка все заросло грязью. Так что нам еще мыть, мыть и мыть.
