Прошла неделя, и я ощутил потребность непременно увидеть ее, однако упрямо отвергал любой предлог для встречи. Тем не менее я отыскал одну из ее приятельниц, чтобы окольными путями выведать кое-что о ней, узнать, придает ли она какое-либо значение этим событиям, изменившим все и равносильным для меня движению планет. Но узнать ничего не удалось. Мои надежды встретить ее на улице и изучить ее новую улыбку не оправдались, и я стал обходить рестораны. Еще в дверях у меня начинало сильно биться сердце, в зале я оглядывал всех женщин, сперва бегло, затем все пристальнее, боясь ошибиться из-за модных шляп с большими полями. Когда я в очередной раз убеждался, что ее нет, мной овладевала смертельная тоска, я ощущал вокруг себя пустоту. Я жаждал увидеть эту головку греческой статуи, белокурую, с голубыми глазами, всегда таящими что-то новое, выяснить, смотрит ли она на меня с ненавистью или с равнодушием. По непонятной воле злого рока я ее нигде не встречал. Я снова стал общаться со всеми ее приятельницами и даже стал любовником одной из них, лишь бы получить какие-нибудь известия. Но как только заходила речь о моей жене, никто мне не говорил ни слова — видимо, из осторожности («Неизвестно, как все это дело обернется!») — все они уклонялись от разговора на эту тему, и даже если я, как бы невзначай, выспрашивал подробности (с равнодушным видом, иначе не было бы никаких шансов на успех), никогда не получал ясного ответа. Я старался довести до ее сведения, что я прожигаю жизнь, очень доволен, но все эти вызывающие действия походили на письма, доверенные плохо работающему почтовому отделению. Я не знал, дошли ли они до нее, а еще меньше мог знать, что она обо всем этом думает, если ей что-то стало известно.
И речи не могло быть о том, чтобы пойти домой к ее тетушке. Никогда я не простил бы себе такой слабости, да и вряд ли бы я так поступил, настолько был непреклонен в мыслях. Я стал напрашиваться на приглашения в семьи, где она могла оказаться в гостях, но каждый раз терпел неудачу. Наконец подавленная настоятельная необходимость увидеть ее отравой разлилась по всему организму. Я почти ничего не мог есть. Стоило мне мельком увидеть на улице такое же платье, какое носила она, у меня ком становился в горле и в желудок будто опускался камень. Я сильно похудел, был бледен, как малокровный, и боялся, как бы она не узнала, что я чахну из-за нее. Я стал предаваться кутежам, чтобы, услышав об этом, она решила, будто я осунулся из-за бесконечных оргий. На четвертой неделе мой приятель-врач и профессор-консультант высказали предположение, что у меня язва пищевода. А ее я все еще нигде не видел, она будто сквозь землю провалилась.
И все-таки я ее встретил на скачках, накануне закрытия сезона. Стояла сильная жара, народу было много, пыльная, потная, утомительная духота висела над ипподромом. Я увидел ее до того, как она успела меня заметить. Меня словно окатило с ног до головы горячей волной, и я тотчас же подхватил одну из бесчисленных женщин весьма сомнительного, но не явно легкого поведения, из тех, которые просят мужчин поставить за них на лошадку, конечно, не давая денег; с беспечным, веселым видом, весь сияя, я прошел вместе с этой женщиной мимо моей жены, которая стояла у тотализатора, опершись о белую решетку. Когда мы снова прошли мимо нее, она уже сидела на стуле, вся сжавшись, и смотрела на нас страдальческими глазами. Казалось, она испытывала невыносимую муку. Она, видимо, и не старалась скрыть свое состояние, в тот момент ей все было безразлично. Глубокая радость, словно солнце, осветила мою душу. Я видел, как она неподвижно просидела там до конца скачек с таким же грустным видом. И тут впервые со мной заговорили о ней. Одна общая приятельница спросила, как я могу быть таким бессердечным ... А я, которому так хотелось броситься к ней, обнять, спросить с пылкой страстью: «Ну зачем, зачем ты все это затеяла?», — я еще раз прошел мимо нее, весьма дружелюбно поклонился, а она в ответ лишь заглянула мне в глаза, не улыбнулась, ни один мускул не дрогнул на ее лице; словно белая косуля, в которую вонзили нож.
Несколько дней спустя я встретил ее у газетного киоска на площади Независимости. Она расплачивалась за купленный журнал мод и тут увидела меня и поняла, что я остановился, поджидая ее. На ее лице я прочел не радость, а удовольствие. Она прикусила с несколько вульгарным удовлетворением нижнюю губу, будто говоря, выиграв пари: «А, наконец-то, сударь!» В остальном беседа, приправленная нарочито легкомысленной и пошловатой иронией, придающей ей оттенок как нежности, так и равнодушия, получилась приятной: «Я надеялся, что ты подурнеешь, расставшись со мной». — «Да ... кстати ... у меня сегодня утром было хорошее предчувствие». — «Ты покрасила волосы перекисью? Впрочем, нет, это из-за солнца». — «Насколько мне известно, не красила. Вероятно, все дело в солнце». — «Оно снова засияло только ради тебя». — «Что же делать, когда на нашем пути появляются упрямцы, которые никак не хотят уступать, мы вынуждены искать сообщников». Но, к моему удивлению, она тоже пыталась расспрашивать меня: «Тебе удалось еще кого-нибудь обольстить?» — и при этом голос у нее дрожал так, будто она актриса, впервые вышедшая на сцену. «Я хочу нанять пролетку». Было около половины первого. Ее тетушка жила на улице Оларь. Мы пошли вместе пешком, на стоянке у университета, к моей радости, не было ни одной свободной пролетки. Она сказала мне, что намеревается снова поступить в университет, что она гостила три недели у бабушки в Васлуй. Увидев, что около министерства земледелия медленно движется пустая пролетка, я немного перетрусил, но она на нее даже не посмотрела. «Это твое голубое платье? Оно мне казалось не таким ярким». — «Ты что, уже и моих платьев не узнаешь?» И наши души витали над словами, они то замирали, то снова взлетали, словно рой мотыльков, порхающих над цветком, который бережно несут в руках. На площади Росетти расставание было неминуемо — там большая стоянка пролеток и автомобилей. Она остановилась на тротуаре ... и у меня внутри все застыло ... но она пропустила одну пролетку, другую окликнула недостаточно громко и затем повернулась ко мне, продолжая беседу. Часа в два мы добрались до дома тетушки ... но, словно и не заметив, что уже пришли, двинулись дальше и, пройдя шагов двести, повернули обратно, и так до начала четвертого. Ни за что на свете ни один из нас не попросил бы другого не уходить. Мы оба делали вид, что очень торопимся, что видимся лишь мельком.
— Да, нелегко с тобой расставаться, — я говорил истинную правду, но произносил это с улыбкой, чтобы придать моим словам оттенок плоской шутки. — Целую ручки.
— Боже мой! Тетя будет сердиться. Но мне все равно. — Она провела языком по пересохшим губам, ее голубые глаза, словно налитые росой, смеялись.
В этот сухой, знойный день, когда подошвы вминались в размякший асфальт, будто в мягкую резину, я возвращался домой голодный; разглядывая усталых извозчичьих лошадей и зашторенные окна большинства домов в час послеобеденного отдыха, я испытывал легкую приятную грусть. Я чувствовал, что эта женщина принадлежит мне, — именно эта женщина, единственная и неповторимая, как мое второе «я», как моя мать, — и мне казалось, что мы знакомы с сотворения мира, прошли вместе все этапы его развития и вместе уйдем в небытие.
Для меня это был великий день, и все эти незначительные подробности, вплоть до самых мелких, были тогда для меня самыми важными событиями в жизни. Сейчас, когда я излагаю все это не бумаге, я снова и снова отдаю себе отчет, что все описанное важно лишь для меня одного, что нет никакого смысла об этом рассказывать. Для меня же, которому дана всего одна жизнь во всю историю мироздания, эти мелочи значили больше, чем войны за покорение Китая, чем все египетские династии, чем столкновения звезд в бесконечности, ибо единственно реальным бытием является бытие сознания. В моем же сознании эта женщина была более живой и реальной, чем гигантские звезды-разрушители, названия которых мне неведомы.
Мы помирились месяц спустя — она пришла ко мне с охапкой поздних лилий в руках, словно любовница — и провели вместе весь август в Констанце. Тихий домик, вечерние прогулки по молу вместе с знакомой семьей, аперитивы на заполненной народом площади Овидия и порой, шутки ради, игра в кегли, где я неизменно проигрывал. Солнечным утром мы, разумеется, как и все, садились в поезд, следующий до Мамайи, забитый молодежью в легких белых платьях и костюмах. На пляже она была необыкновенно хороша, в особенности когда ее тело стало цвета спелой пшеницы. Стройная, с тонкой талией и крутыми бедрами, с красивой высокой грудью, обрисовывающейся под тканью черного купального костюма, облегавшего ее как змеиная кожа, она обращала на себя всеобщее внимание. Думаю, что мы с ней составляли подходящую пару, хотя для моего роста, у меня несколько тонки руки и ноги. Когда она повязывала голову муслиновой косынкой, в тон ее небесно-голубых глаз и набрасывала на плечи легкую ярко-голубую пелерину из махровой ткани, то со своим тонким золотистым личиком казалась эмалевой миниатюрой.
