По возвращении в Бухарест, в сентябре у нас вышла размолвка из-за будущего ребенка. Она не захотела его иметь, и ей пришлось провести недели две в больнице. Она оправилась лишь ко дню святого Димитрия.
Стояла хорошая погода, и мне удалось раза два съездить в лес, — часть полученного наследства — в окрестностях Куртя де Арджеш. Был конец пышной, спокойной осени, и я любовался в окно вагона холмами с покатыми лесистыми склонами, пестрящими самой разнообразной окраской. Если летом трудно различить все оттенки зелени, то в эту пору гамма увядания состояла из четко различимых цветов. На одних деревьях листва еще зеленая, у других пожелтевшие листья на черных ветках напоминают прозрачные абрикосы; а еще есть деревья с кроваво-красной листвой, лилового, кирпичного и даже белого цвета. Огромное небо, простирающееся далеко за холмами и селами, выглядит величественно-спокойным, а теплый желтоватый свет придает ему оттенок тихой грусти.
Доносящиеся из соседнего купе (вагоны старые — I — II класса) хохот, разговоры, громкие одобрительные возгласы нарушают мой покой. Раздраженный, я перестаю наблюдать за возами, медленно тянущимися по белой дороге, и отправляюсь к соседям. Усатый господин лет пятидесяти, с красной морщинистой, как у индюка, шеей, с живыми глазами на костлявом угловатом лице, объясняет, почему мы должны вступить в войну. Впрочем, эту тему обсуждали в Румынии везде и повсюду, в свободное от работы и развлечений время.
Этот чрезвычайно темпераментный пассажир не перестает энергично жестикулировать обеими руками. Но главное в его бурных высказываниях — междометия.
— Эх! эх... Видите? Раз я говорю! — И он подскакивает на кожаном сиденье. — Как же они смогут устоять?.. Как, я вас спрашиваю? Вот смотрите. Поставлю армию сюда (он показывает Оршову), а другую сюда (показывает Сибиу), а вот тут еще одну (показывает Брашов).
— Но, господин Предеску, — возражает кто-то, — именно сейчас, когда немцы покончили с русскими, когда они забрались далеко вглубь России?
— Именно поэтому, — отчаянно возопил задетый за живое господин Предеску, — именно поэтому... Вы не видите, что ли, всего замысла? Начинаем отсюда, — и он стал тыкать пальцем в железнодорожную карту, висящую в купе над диваном, — и давай жми, давай жми. А? Каково?.. Так и пойдет... так и пойдет... — Он водит теперь по карте обеими руками, будто подгребая, от Арада по направлению к Клужу... — Эх, да мы их тепленькими возьмем.
— Господин Предеску, но ведь этот самый Макензен и Гкнденбург утверждают, что войну выиграют именно они, — сказал кто-то другой не потому, что верил в это, а просто так, чтобы больше раззадорить господина Предеску.
— Да ну? — И он вставил сигарету в камышовый мундштук. — Вот что они выиграют, — он показал недвусмысленную комбинацию из трех пальцев, — ясно вам? Вот это они и выиграют... Я готов держать пари с вашим Гинденбургом, — и он оскалился, — да-а-а, пусть-ка он ко мне сунется... Я на любую сумму могу с ним держать пари... что он получит хорошую взбучку... А? Со мной думает тягаться?.. Мы из него после войны швейцара в гостинице сделаем. — Спутники, казалось, удивлялись смелости Гинденбурга, решившегося «тягаться» с нами и с господином Предеску. Один из них не смог удержаться и воскликнул от души:
— Да, умны румыны... Это уж точно...
— Скажите, господин Предеску, почему же мы не вступаем в войну? Я ведь не верю, что мы не подготовлены, как это утверждают некоторые...
— Какая подготовка, милый? — И он возвел глаза к потолку. — Какая еще там подготовка, совсем меня уморите. Чего еще готовиться?
— Вроде бы пушек мало, что ли?
Господин Передеску снисходительно рассмеялся, так что в его индюшачьей шее что-то забулькало.
— Пушек нет? Вступите в войну, и француз даст столько пушек, сколько попросишь. Попросишь тысячу — тысячу даст. Десять тысяч захочешь — даст десять тысяч ... Он вскинул руки, но тут же уронил их с удивленным, усталым видом. — Об этом ли речь сейчас? ... Зачем вам пушки, сударь? — улыбаясь, он обернулся к остальным, слушавшим его с интересом, включая подошедшего начальника поезда. — Ему, видите ли, пушки нужны! Пушки — это для немцев и французов, они в неге и холе воспитаны. Разве вы не знаете, что такое румын, сударь? — произнес он с неожиданной яростью, — у него вся надежда на штык, понимаете?.. Он вонзает его в врага до упора, а если штык ломается, он бьет прикладом... вот так... вот так... — И он носился по купе, ударяя во все стороны воображаемым оружием, а попутчики восхищенно смотрели на него, увертываясь от ударов.
— Стало быть, штык и приклад, господин Предеску?
— Ну конечно же, — снисходительным тоном ответил он. — Это — оружие румын... Покажите мне немца, который устоит перед штыком... Как навалятся наши прикладами на ихних пушкарей, плохо им придется, ведь наши только по башке бьют.
Оказалось, что господин Предеску не трактирщик и не коммивояжер, как я полагал.
— Как, вы не знаете господина Предеску? — с удивлением ответил начальник поезда на мой вопрос о нем.
Его удивление было оправданным, поскольку пассажиры этих второстепенных железнодорожных веток знают друг друга так же, как знакомы между собой завсегдатаи какого-нибудь кафе. — Господин Предеску — адвокат из Питешть... был даже депутатом. Едет в Куртя де Арджеш по делам. Умнейший человек, — добавил он с восхищением. — Я его знаю с тех пор, как он ездит по нашей ветке. Если он уж что-нибудь объяснит... Правда, есть еще господин Адамич, но господин Предеску вроде бы поумней.
Мне стало скучно, и я вернулся на свое место, ^стал снова разглядывать кукурузные поля, деревушки, прилепившиеся к подножию холмов, грустную улыбку высокого осеннего предзакатного неба.
Впрочем, даже в Палате, судя по газетам, обсуждения бывали не намного глубже, чем дискуссии в поезде. Было объявлено большое заседание, где предстояла перепалка между теми, кто требовал немедленно «приступить к действиям», и сторонниками «выжидательного нейтралитета». Мне довелось присутствовать на одном из важных заседаний, когда публика заблаговременно заполняет отведенные для нее трибуны, поскольку известно, что правительство окажется под перекрестным огнем. Сторонники центральных держав запросят правительство, «почему мы упускаем благоприятный момент, когда немцы уже взяли Варшаву и подходят к Салоникам, и не вступаем в войну на их стороне?» А сторонники Антанты спросят, почему мы не встаем на защиту терпящих поражение.
Зал, напоминающий одновременно театр (по архитектуре), клуб (из-за зеленых кресел и портьер) и собор (благодаря желтоватому, будто льющемуся сквозь витраж свету огромной под потолком люстры), выглядел торжественно. Сначала он был заполнен лишь наполовину. Некоторые депутаты читали свежие вечерние газеты, другие беседовали, сгрудившись около какого-нибудь важного лица. На правительственной скамье сидели всего два министра и что-то сосредоточенно писали. Время от времени к ним подходил то один, то другой депутат, что-то шепотом говорил или подавал документ на подпись.
Затем раздались звонки, включили полный свет, зал стал наполняться, и все депутатские места были заняты. Председатель, стоя на каком-то возвышении — не то сцена, не то кафедра, — постучал молоточком, и некий господин прочитал что-то, видимо, повестку дня. Анишоара первая обнаружила — и обрадовалась, что между ней и этим недоступным для простых смертных залом заседаний существует какая-то связь — Нас Георгидиу, сидящий (в порядке политического «кокетства») на скамье оппозиции с усталым и озабоченным видом.
Запрос депутата «германофила», сделанный, впрочем, тоном какого-то интеллигентского раболепия и не рассчитанный на бурную реакцию, вызвал лишь иронические улыбки. Зато речь сторонника немедленного вступления в войну произвела глубокое впечатление. Произнесенная им четко, голосом, полным ужаса фраза, — «И вы допустите, чтобы этот героический народ — сербский народ — был разбит, и не бросите на чашу весов румынский меч, который окажется решающим в этот великий неповторимый исторический момент?» — гулко отдалась под куполом притихшего зала, над людьми с застывшим взором. Но восторженно зааплодировали лишь восемь-десять депутатов, которых мы не смогли разглядеть, так как они сидели внизу, под председательской трибуной, где мы находились.
Другой депутат — сторонник войны — сделал запрос по поводу вооружения. Ему, дескать, известно, что военные заводы не работают, что ничего не сделано для снаряжения армии, что закуплены десятки тысяч солдатских ботинок на картонной подошве. Его речь тоже была впечатляющей: «... Господа, у нас нет артиллерии... Что вы предприняли для того, чтобы снабдить нашу славную пехоту тяжелыми орудиями, в которых она так нуждается?»
Тут мой дядя, который во время выступления прохаживался перед скамьями первого ряда, прервал оратора. Поскольку он слыл человеком острого ума, то, как только дядя поднял руку, говорящий умолк, и все взоры обратились к Нас Георгидиу. Он заявил с напускной серьезностью:
