уж если бы я их избавил даже от угрозы самоубийства, то они обвинили бы меня в том, что я не гарантировал им свободу выбора.
И я дал тебе волю. Я дал её тебе потому, что мои дни на исходе. У тебя больше не будет меня, человек. Я допишу эту книгу и кану в небытие: такова моя эволюционная роль. Ты останешься один, мой маленький ослик, ты останешься наедине с собой, и я хочу, чтобы ты пообещал мне, что не разозлишься на меня: в конце концов, я всего лишь твоя придумка, смертная, как и ты до поры до времени.
Я больше не дам тебе никаких наставлений, не направлю тебя на путь истинный, не буду твоим светом в конце тоннеля: я умираю, оставляя тебя наедине с теми истинами, которые могут тебе помочь. И я заклинаю тебя, смертный, чтобы, когда я умру, ты даже не заметил моего исчезновения! Я всего лишь плод твоего воображения, который ты тысячелетиями ел, даже не подозревая, что мякоть любого плода не безгранична, и ты не должен держаться за меня, мой самостоятельный друг!
Вот и всё. Сказочный песок моей жизни убегает сквозь старческие пальцы. Не пройдёт и секунды, как я угасну, и если ты не зажжёшь в конце своего пути новый свет, то ты умрёшь вместе со мной, мой чувствительный полубог.
Думаю, на этой внушающей надежду ноте я вынужден завершить. Я сделал всё, что было в моих силах сделать. Да пребудет с тобой сила, мой бессмертный друг! А теперь прощай…
27. ИНОГДА МНЕ КАЖЕТСЯ…
− Иногда мне кажется, что весь мир, наблюдаемый мною, − фальсификация.
Иногда я уверен, что всё это ложь. Любое желание… Любая эмоция… Любой страх… Весь этот абсурд… − ложен от корня до основания.
Иногда мне приходит в голову гидра, в которую тычут иголкой… Вы знаете об этом эксперименте? В гидру тычут иголкой − она сжимается. Это называется рефлекс.
Вся человеческая жизнь, всё человеческой существование, весь человеческий опыт, все судьбы есть не что иное, как результат рефлекса примата на свою смерть.
В бегах от смерти он созидает: кропотливо строит дома, с любовью воспитывает детей, бережно пополняет фонды мировой классики.
Но никогда и никому не удавалось выжить. Столько лет кролик пытался выглядеть по-человечески, столько лет убегал в надежде обрести в жизни покой, но всегда он падал. Потому что так заведено.
Вы когда-нибудь думали, что такое душа? Где она? Многие атеисты думают, что у человека нет души, но никому из них не приходило в голову довести мысленный эксперимент бездушия до конца. Представьте себе, человек может просто попасть в аварию и сильно удариться головой − и он уже не помнит, как его зовут, как зовут его жену, как зовут его детей. Все накопления − в пух и прах, представляете?
− То, что вы описываете, ужасно. − Энтони не сдержался, хотя и знал, что мистер Морровс тут же ядовито рассмеётся и скажет какую-то гадость, однако ни смеха, ни гадости Джек не проронил. Он лишь криво улыбнулся, как будто сдерживал слезу.
− Я знаю, что это ужасно… − Теперь он улыбался ещё сильнее, и весь тот груз, что скрывался за этой скорбной маской, начал выплёскиваться. − Но я не закончил наш эксперимент. Понимаете, человек может просто удариться головой, у него переклинит в мозгу, и ни грамма той эфемерной субстанции, которую он именовал душой, в нём больше не будет…
− Я понимаю. Это ужасно. Но паникой вы ничего не решите. Учитывая то, что я здесь увидел, она не поможет вам, и я уверен никогда не помогала. Сколько вы страдали, думая об этом?
Он продолжал держать губы прямой параллелью. Теперь она стала более плотной, а взгляд − тревожно-отстранённым, своей беглой глубиной отражающим скрипучую работу тех шестерней, что непрерывно крутились в голове этого несчастного человека.
− Я очень много страдал… − с серым озарением сказал Джек.
− Сколько лет?
Джек со страхом взглянул на Энтони и принялся с ещё большим усердием впадать в меланхолию и искать в голове цифру, о которой прозвучал вопрос.
В конце концов он с вымученной отрицательностью покачал головой:
− В первый раз я испытал это лет тридцать назад.
И только теперь Энтони вдруг понял, насколько же он был прав, когда в разговоре с Тарковским говорил о глубинной болезни мистера Морровса. Это был не просто несчастный, депрессивный человек. Это был больной во всех смыслах человек. Это был не просто паталогический психопат. Это был паталогический…
− Сегодня у меня был один из самых сильных приступов за очень долгие годы.
− Вы говорили что-то вроде: «Они пронзили меня.» Что это значит? Кто пронзил?
Поначалу Джек даже удивился тому, что сказал Энтони, и лишь потом припомнил что-то страшное, что тут же отразилось в его глазах экзистенциальным ужасом.
− Мне показалось, что в моём сердце начали прогрызать норы черви. Я видел их. Я видел червей. Видел и чувствовал, как они ползли в моём сердце.
Каждый раз Энтони думал, что докопался до самого дна души Джека, однако теперь он не сомневался, что снова ошибается, и следующее дно грозит оказаться самим адом.
Он решился спросить:
− Вы видели их прямо в своём сердце, прямо здесь, в груди?
− Неет… Эта галлюцинация сугубо психологическая, она сугубо в мозгу. На самом деле я не видел и не чувствовал никаких червей, мне просто не хватало воздуха, и от этого мне так казалось. Я просто думал… просто… Всё это происходило в моей голове. Я их мог видеть и чувствовать совершенно явственно, даже… более, чем явственно. Они как будто засели в моей голове.
− Вам обязательно нужен врач! − испугался Энтони.
− Постойте! Только не уходите…
Энтони сел.
− Это ненормально, мистер Морровс, − с усталым спокойствием произнёс Энтони. − Это нужно лечить.
− Я знаю…
− Как это случилось с вами в первый раз?
И тут Джек замолчал.
Он заставил Энтони почувствовать себя глухонемым, он исходил всю комнату вдоль и поперёк − он просто молчал, не обращая никакого внимания на прерванный диалог, и только заворожённо наматывал несуществующие круги. Он молчал, хотя по всем законам социальных взаимодействий людей друг с другом должен был ответить на поставленный вопрос.
И Энтони, не сомневаясь, ждал начала повествования. Он знал, что задержится здесь ещё как минимум на час и, скорее всего, тогда уже стемнеет.
