А минуты шли. И наконец Джек начал свою исповедь.
28. БОЛЬ
Боль. Завывающе-непостижимая. Заунывно-горячая. До дыр выполощенная. До потолка изнемождённая. До скрежета в костях скрипучая. До душераздираюещего хохота выходящая. Боль. Она любит тебя не в пример матери. Она убивает тебя. Она раздражённо выходит из тебя, как младенец. Она бесцельно окунает тебя в омут, лишь бы утонуть.
Но, в отличие от тебя, она не тонет, и ты навсегда остаёшься с ней.
29. ИСПОВЕДЬ ОБЕЗОРУЖЕННОГО ПСИХОПАТА
− Впервые это случилось со мной году в двадцать восьмом, когда я сидел в тюрьме.
В одно мгновение удивление Энтони успело зажечься и полностью сгореть.
− Как?! Вы сидели?
− Да, я сидел, − ответил Джек.
Он так и продолжал делать длинные паузы после того, как снова заговаривал о следующем «дне». Он так и сидел − но теперь принял совсем закрытую позу: он поставил стул боком и облокотился левой рукой на стол, как бы закрываясь ею от Энтони. Лица за ладонью видно не было, но волосы, хоть и собранные в хвост, были очень растрёпаны.
− Должно быть, вы помните Саудовскую Аравию?
− Да, − ответил Энтони. − Я воевал там.
− Я знаю вашу биографию. Поэтому и спросил. Что вы помните о ней, Энтони?
− Я помню, что мы не видели в этой операции никакого смысла. Я помню, как мы не понимали, зачем прилетели туда. Как многие загорались патриотизмом на этой войне. И как мой лжепатриотизм сгорел, и я стал коммунистом.
− Я тоже был коммунистом. И всё время, как я был в Саудовской Аравии, я был коммунистом. Но за три года тюремного заключения я изменил свои взгляды.
− Не могу поверить. Вы были коммунистом, были в Саудовской Аравии и сидели… Этого не может быть. Не с таким человеком, как вы.
− Только с таким, как я и может. Только со мной. На всех остальных святым Норнам плевать, но надо мной судьба измывалась слишком долго.
− Это там вы были ранены в ногу?
− Да…
Молчание. Тяжёлая минута рефлексии снова приостановила разговор, но она была необходима − без неё Джек не заговорил бы о своём прошлом так искренне.
− Как вы оказались в тюрьме? Что вы сделали такого?
Джек приопустил ладонь и посмотрел.
− Своими руками я убил очень многих людей. И далеко не все они были саудитами. Среди убитых мной были и американцы.
Джек ещё больше закрыл лицо: теперь его тяжёлая голова еле держалась рукой. Энтони решил задавать ему как можно меньше вопросов, чтобы не сбивать. Энтони уже знал, что задержится здесь не на час и не на два. Он задержится здесь до 2028 года, пока не реконструирует в своём сознании с фотографической точностью всё, что тогда произошло с человеком, сидевшим напротив прямо здесь и сейчас.
− Я помню то место. Помню те окрестности, в которых всё произошло. Помню тот дом. Он и по сей день преследует меня… Помню, мы зачищали партизан. Помню, мы убивали саудитов. Когда мы только отправлялись туда, нам говорили, что территория эта уже является американской, и лишь в некоторых точках сидят эти «террористы». Как оказалось впоследствии, «террористами» у нас называли всё выжившее мужское население. Разумеется, всё женское тоже страдало, если обнаруживалось, что они скрывают у себя «террористов».
Это слово − террористы − оно мне запало в душу. В переводе террористы − это те, кто внушают ужас. И я помню, как мне было невыносимо больно называть террористами тех разрозненных окружённых повстанцев, которых лишь каким-то чудом не удалось зачистить в начале нашей «военной операции». Любопытно, как охотники порой способны обвинять зайцев в неудавшейся охоте.
Я помню веру тех убийц, что находились рядом со мной. Удивительно, но иногда убийца может оказаться даже большим верующим, чем Папа Римский. Мои убийцы верили в Америку. А я в Америку не верил и никогда не поверю. Я Америку ненавидел и всегда буду ненавидеть, даже больше себя самого.
Среди своих сослуживцев я был типичной омегой. Они смеялись надо мной, они… В общем, они делали всё, что полагается делать с омегами. Я не держался слабо, нет, может быть, даже наоборот. Но я был паталогической одиночкой и к тому же ненавидел Америку.
Тем не менее, я прилежно убивал саудитов. Я прилежно истреблял своих братьев, коими я их тогда считал, прилежно сходил с ума от снедающего мою душу внутреннего конфликта. Я был рождён и числился американским гражданином только ради того, чтобы убивать саудитов, но я ненавидел своего положения, я ненавидел себя за то, что я вынужден вписываться в это всеобщее злодеяние капитализма, хотя и ненавидел этот капитализм. И я прилежно убивал саудитов.
Однажды саудиты подстерегли и перебили наш преступный отряд. В живых остались только я, Питт, Джимм и Том. Здесь надо отметить, что в нашей среде Питт считался за главного и возглавлял мою травлю, а Том и Джимм в ней принимали непосредственное участие.
Джимм был ранен в живот и мог умереть в любую секунду, а Питт был ранен в ногу и не мог идти.
Вопреки ожиданиям моего победоносного правительства, партизаны зачистили нас, и вот мы остались одни. Мы остались одни − ничего не знающие и умирающие, почти что новобранцы. С остальными частями американской армии мы потеряли всякую связь и не знали, куда двигаться дальше.
Мы пошли наугад: Том понёс Джимми, а я понёс Питта. Всё это время Питт был в сознании и безостановочно жаловался на боль. Мы с Томом и так едва справлялись, но Джимми половину всего нашего пути хотя бы пробыл в отключке, а Питт лишь стонал и жаловался, причём обращаясь ко мне лично, по имени. Впрочем, он даже материл меня и приказывал нести быстрее, но не в этом суть.
Суть в том, что через некоторое время пути мы увидели свет. Это был дом, и в доме жили люди. Мы с Томом, умирающие от усталости и под конец буквально падающие с ног, начали двигаться быстрее, не обращая никакого внимания на то, что умираем, быть может, не меньше двух сослуживцев, которых несли. Мы начали их ободрять, но Джимми потерял сознание, а Том всё продолжал ругаться на меня и на боль.
Мы положили товарищей и долго стучали в дверь. Нам не открывали. Мы стали барабанить в дверь что есть мочи. Нам нужно было хотя
