Один только муж сестры, бравый мужчина выказал родственные чувства. Не смущаясь недовольством Хельмута - "не обращай внимания, приятель, старик спятил давно" - усадил гостя, завел приятный и полезный разговор. В тот же вечер эти двое обо всем и сговорились - во дворе, конфиденциально. Огоньки двух сигарет долго чертили темноту, потом успокоились на скамейке. Мама почувствовала недоброе:
- Гретхен, о чем они так долго разговаривают, как ты думаешь?
Таким Вилли и запомнился: никто его не ждал - не звал, никого он не уведомил о своем скором прибытии. Просто вошел, остановился на пороге, почти достав головой до притолоки. И все мы сразу поняли, что это - Вилли. Фотографии Ида присылала, а главное - похож на отца и ещё больше - на Рудольфа, старшего своего брата. Только тот сутуловат, сумрачен и всегда будто втайне посмеивается над собой, над всеми. Этот же - победитель: холодный взгляд, недобрая усмешка, готов отразить любое нападение. Разница в возрасте у них всего лет шесть, а с виду - все пятнадцать. Вилли - герой, Вилли - чемпион...
Рано утром, переночевав в отчем доме, он отправился догонять свою группу, а Барановского после этого свидания будто живой водой сбрызнули. Постоянно он повторял, что слабое звено любого промысла - сбыт, а тут ему засветило...
Пока не было Вилли, жизнь наша, несмотря на "промысел", оставалась довольно скудной. Добыча - картины, иконы, украшения и прочий антиквариат в тайниках. Помня свой ленинградский прокол - чудом на свободе остался Барановский в комиссионные магазины не совался, дожидался случайного покупателя, чтобы и богат был, и надежен, а такие редки. Иной раз посылал меня или маму сдать в магазин на комиссию колечко попроще, обручальное это уж когда совсем в доме денег не было. Приходилось ехать к деду - в комиссионки вещи принимают по месту прописки. Тогда и Зина сдавала стандартные какие-нибудь сережки - риск невелик, прибыли вещички издалека: из Москвы, из Ленинграда, кто будет искать их в нашем городишке? Обручальные кольца - все они на один манер.
Зина знала... Такого друга у меня уже не будет.
Я вылезала, наплававшись, из воды, занимала свой угол брошенной на жесткую гальку махровой простыни и продолжала долгий рассказ. Это не была репетиция того, что когда-нибудь я расскажу мужу: такое время никогда не наступит. Даже если он и узнает что-нибудь - ну да, нет ничего тайного, что не стало бы явным, - то все равно ни к чему ему знать, как все было на самом деле. А Зине я рассказывала, повторяла и прикидывала, и припоминала подробности, и спрашивала её мнения и совета, и представляла себе, что она сказала бы в ответ...
Иногда я засыпала на берегу, и Макс подходил, во сне явственно раздавались его шаги по осыпающимся под ногами мелким камешкам, и вкрадчивый голос что-то говорил, объяснял, но я не могла понять его, я совсем забыла немецкий, будто и не знала никогда. Не стоит ничего объяснять, Макс, у меня прекрасная семья, и добрый муж, любимый и любящий, я счастлива, Макс... Удаляющиеся шаги - ах, постой, не уходи, я не все ещё сказала... Но он уже не слышит, его нет, а у меня слезы градом, и я бегу в воду смыть их поскорее - кому они нужны, эти слезы?
А Зина в моих снах подлетала неслышно, спрашивала невнятно и невпопад: Грета, где ты? Где Макс - я его не вижу, здесь дым, Грета, здесь дым, отсюда не выйти никому...
Иногда Всеволод обнимал меня за плечи: Грета, Мюнхен далеко, в Германии... Я звала Зину: скажи ему, скажи - ведь Макс был, он и сейчас где-то ходит по земле, Мюнхен - это просто город.
- Дым, - звучало в ответ, - Дым, Грета, не видно ничего...
Я просыпалась, в мой мир влетали стремительно громкие голоса купающихся и загорающих людей, море сверкало нестерпимо ярко, солнце жгло кожу, а Зинин тихий голос пропадал, замирал...
Так, наверно, сходят с ума, а у меня и наследственность к тому же. Мама все ещё там, в этой больнице. Зине, а не мне надо было родиться дочерью Гизелы - уж она-то не спелась бы с Барановским, с Вилли и Максом. Хотя кто знает...
Что точно - ей бы понравился Макс. Вилли только первое время приезжал из Германии один, потом с ним неизменно появлялся напарник: сын хозяина ювелирного магазина в Мюнхене, знаток антиквариата. Как уж они вывозили ценности, которые во все времена вывозить было запрещено, - Бог весть, но ведь не одни они, не первые и не последние, контрабанда существовала всегда... Купили, наверно, какого-нибудь таможенника, прикормили - да не одного, и не только в Бресте или в Чопе, но и в Шереметьеве, должно быть. Роль Макса была - эксперт, не стоило же, в самом деле, рисковать, перевозя через границу вещи малой ценности, а то и подделки, а они тоже попадались.
- Не пялься на него, он женат, - сказал Вилли, и Макс, стоявший поодаль, обернулся, будто услышал и понял. Это было в Москве возле Большого театра, сирень цвела в скверике, я увидела тогда Макса впервые. Чуть пониже Вилли, волосы потемнее, цвет глаз неразличим за зеркальными стеклами очков, твердый "голивудский" подбородок... Почему-то я подумала, что Зинке этот парень понравился бы, - далекой Зинке, которая именно в ту минуту, наверно, спешила домой со своей красильной фабрики. И почему именно тогда я о ней вспомнила? Да просто мальчики нам всегда нравились одни и те же, непременно чтобы высокий был и хорошо бы похож на Жана Маре...
Знакомство оказалось кратким и как бы издалека - кивнули друг другу, и все. Ни к чему мне знакомиться с иностранцем, внимание к себе привлекать. Вилли даже смотреть в его сторону не велел - сам-то он тоже как бы иностранец, но родственник, в случае чего наше с ним знакомство объяснимо... На правой руке у Макса я заметила серебряное кольцо без камня...
- Он так мне сразу понравился, Зинка, просто сердце зашлось, - в сотый раз призналась я невидимой подруге.
И потому, когда мы встретились спустя почти два года, когда он явился этаким рыцарем-освободителем, в самую трудную минуту, я ему поверила. Думала о нем часто, - вот и показалось, будто его хорошо знаю.
Но это все потом, потом...
И самого-то Вилли после первого его появления у дедушки в доме я увидела нескоро. Мы тогда уехали в Майск. И однажды Барановский велел нам собираться в Москву: Вилли приезжает, остановится в "Метрополе". А мы, как обычно, в общежитии в Люберцах - у Барановского там комендант друг-приятель. Мы с мамой поедем в "Метрополь" в качестве родственниц, Вилли встретит нас в вестибюле. Добыча будет в наших сумках, в двух конфетных коробках - Барановский мастерски упаковал две маленькие иконы, заклеил, как и было: шоколадный набор, красный с золотыми оленями, раздобыл где-то... Икону побольше подвезем в день отъезда группы прямо на Белорусский вокзал, замаскируем как-нибудь...
По телефону Вилли попросил привезти средство от тараканов. В знаменитом интуристовском отеле, оказывается, водились тараканы... На стене в номере, довольно обшарпаном, красовался убогий базарный пейзаж в желто-красных тонах, закат - но на месте солнца дыра. Простыня - Вилли с раздражением откинул одеяло, - на полметра короче кровати... Но он готов был мириться с неудобствами, наш добрый Вилли, и сразу смягчился при виде "конфет"; коробок, однако, раскрывать не стал. Это было ещё до того, как его стал сопровождать в его поездках "эксперт". Только расспросил подробно, что там, в коробках. Я ему подробно рассказала. Одной маленькой иконой, упрятанной в коробку, Барановский особенно гордился: семнадцатый век.
- Большевики-активисты бабку какую-нибудь к ногтю за такую бы иконочку, а сами, вишь, хранили. Старый сыч в шкафу за книгами держал. Под рукой - чтобы грехи отмаливать.
Старый этот сыч запомнился мне: благообразный такой старичок, седенький, с виду добрый, в высотке живет на набережной. При появлении Барановского, толкнувшего его в дверях плечом, сник, прислонился к стене, однако, увидев нас с мамой, - мы, по распоряжению Барановского, всей семьей тогда ходили, - несколько успокоился.
- Позвольте документик. Вы уверены, что больше копий нету?
Наш предводитель отвечал в таких случаях непечатно:
- Тебе, такому-то и такому-то, гарантия нужна, да где ж её взять? И так сойдет.
Старик с усилием подтянул стремянку, полез под потолок - у всех наших клиентов потолки в квартирах высокие, достал с антресолей сверток, развернул серое от пыли вафельное полотенце:
- Икона ценная, старинная, больше ничем порадовать не могу...
- Можешь. В доме профессора Асмолова, которого ты лично в тридцать пятом брал, имелось много ценностей. Вот, глянь: заявление его свояченицы, просит вернуть вещи, принадлежавшие лично ей. Образ Спаса нерукотворного, дорог ей как память о родителях, браслет золотой тонкий, без камней, французской работы и перстень с изумрудом - тоже фамильный, хранился в семье больше века. Отвечено свояченице наивной, что данные неликвиды, которые она и так обязана была в свое время сдать, ни в каких описях не значатся и при аресте её родственника Асмолова в квартире не обнаружены. Прилипли, стало быть, к ручонкам шаловливым, а, дед? А я вот докопался.
