Первый шок прошел - Всеволод переварил, осмыслил мой рассказ, оправдал меня, а если точно, спрятал голову под крыло, такая у него манера уходить от неприятностей, это в его правилах, как заметил однажды Коньков, приятель его... И слава Богу.
Оправдание я и сама себе могу сыскать: я же не своей волей, я все время хотела вырваться в другую, честную жизнь, но боялась за маму, Барановский её запугивал. Вот и кончилось психушкой, неспроста она так уходила в себя, молчала, разговаривать не хотела даже со мной. Однажды сказала что-то насчет высшего суда, Божьего - но, как я её не теребила, слова больше не проронила... Для неё - дочки Хельмута Дизенхофа, почтенного, уважающего себя и других, "промысел" был проклятием, стыдом, грехом, ничто не скрашивало этот промысел в её глазах - ни азарт, ни сознание, что вершится справедливость. Риск для неё прелести не имел, добыча и вовсе не интересовала.
Я - совсем другое дело, я дочь Барановского, плоть от плоти, и мама знала это про меня. Потому разговаривать со мной и не хотела. Не могла. А я всегда так любила ее...
...Великий момент - встречу с морем - я прозевала. Туапсе давно проехали, когда я, выглянув в окно, обнаружила, что наш поезд будто повис в воздухе. День стоял туманный, линия горизонта неразличима, парим себе в серо-голубой пустоте... До Сухуми оставалось несколько часов пути, и я уже не отходила от окна: ярко размалеванные, открыточные пейзажи прогнали воспоминания... Проснулся Павлик - мы позавтракали, или то был уже обед? И я стала собирать вещи.
Застенчивая носатая седая дама и при ней черноусый плечистый молодец сосед Илико, как объяснила уважаемая Вардо, - ждали именно в той точке перрона, где остановился наш вагон. Вардо приняла из моих рук Павлика, плечистый Илико - чемодан и сумку, и я ступила налегке на теплую сухумскую землю, вернее - на теплый вокзальный асфальт.
"Волга", принадлежавшая соседу Илико, легко и скоро пробежала по красивым зеленым улицам-аллеям мимо белых домов, мимо пальм - слева невысокие горы, справа, за домами дышало уже знакомое море, - и, наконец, вырвавшись из города, покатила по шоссе, обгоняя редкие троллейбусы, в точности, как московские, странно было видеть их здесь. Вдоль моря, вдоль безлюдных пляжей - красиво тут, но троллейбусы неожиданно вызвали ностальгию. Что я тут делать буду на чужой стороне, среди чужих людей? Надо было снять дачу под Москвой, была же такая идея...
И потом я ещё много-много раз пожалела, что не сняли подмосковную дачу. По вечерам приезжал бы муж - по субботам уж точно. Я бы готовилась к его приезду: на рынок, в магазин. Павлика можно с собой - ничего страшного. Вместе бы ужинали, по утрам я бы варила кофе, провожала его. Потом постирать можно, прибрать в доме. Кругом люди, познакомилась бы с соседями-дачниками...
А тут дом на отшибе, довольно высоко над морем. Еще выше единственный сосед Илико. Далеко внизу - шоссе, за ним - железная дорога, грохот проходящих поездов разносится в пустом воздухе - кажется, они прямо через наш сад несутся, и круглые сутки... За железной дорогой - море до горизонта, иногда совсем тихое, а иногда его шум перекрывает даже судорожные вопли петуха.
Мне не хватало тишины, ещё больше не хватало какого-нибудь занятия. Ну нечего делать - и все тут. Вардо с голодной нежностью вцепилась в моего сынишку - возилась с ним с утра до вечера, на море брать с собой не разрешала: ультрафиолет, дорогая, маленьким опасен, вреден, разве что полчасика по утрам, с половины девятого до девяти...
Павлик топал по мелкой воде, визжал от радости. Но ему хорошо было и в саду, в прохладе под мандариновыми деревьями. Серая хозяйская кошка - тень Вардо, её дублерша - не отходила от него, тоже присматривала, круто пресекала попытки добродушного пса Аладина познакомиться с маленьким принцем. Пес любовался издали, изредка шумно вздыхая. Павлик как должное принимал обожание Вардо, её воркованье по-грузински, её распростертые над ним крылья. Безропотно соглашался спать днем, ел все, что перед ним поставят. Мне такое никогда не удавалось, мне вообще не нашлось места в этой маленькой компании...
Посидев немного рядом с ними в гамаке, я уходила. Идти, собственно, было некуда. В полукилометре в сторону города - почта, оттуда можно позвонить в Москву. Мы здоровы, все у нас хорошо, а ты? Как ты? Здоров? Мы тебя ждем. Мужу неудобно было говорить, он на работе, каждый раз жалуется, что плохо слышно. Я его слышала отлично, но разговора не получалось, с отпуском тоже что-то не выходило...
Иногда по утрам я уходила в город - прекрасная долгая прогулка, пока не жарко. Кусты вдоль дороги усыпаны розовыми цветами и пахнут сладко... Обратно же возвращалась троллейбусом, ни разу не удалось вернуться одной: липкие местные кавалеры по-двое, по-трое садились в тот же троллейбус, каждый галантно платил кондуктору и за себя, и за меня, сопровождали до самого дома, с неумирающей надеждой...
- Дочка, не ходи одна, - повторяла всякий раз Вардо, - Придет с работы Илико - с ним пойдешь, я его попрошу...
Почему-то именно соседа Илико она считала безопасным, он же прожигал жадным огненным взором разделяющий наши дворы забор, к тому же там, за забором сновала туда-сюда целый день его худая, беременная и с виду злая жена, так что именно Илико я опасалась пуще всего.
Сидя на пляже, обхватив руками колени, я смотрела - и не видела моря, плоской этой и однообразной пустыни, ради которой люди бросают свои дома и пускаются в малоприятное путешествие. Плавала подолгу, стараясь не удаляться особо от берега, отплывешь чуть дальше - и тебя снесет течением, незаметным, но непреодолимым, и тогда придется долго шлепать босиком по колючей гальке, пока воротишься к оставленным босоножкам и платью.
Вот так я и проводила дни - тоска меня грызла, я все спрашивала себя, с чего все началось, а главное - как быть дальше. Потому что знала: приключения мои ещё не кончились, будущее зыбко, теплая, обжитая не мною квартира в центре Москвы - лишь временное пристанище. Правда - вся правда непременно всплывет, и что тогда? Нет ничего тайного, что не стало бы явным, - любил повторять Барановский...
Я пыталась уйти от одиночества и ощущения своей ненужности, но только глубже тонула, погружаясь в вязкую субстанцию, где давние и недавние события смещались во времени, деформировались... Кто я - Зина или Маргарита, или ни та, ни другая, просто нет меня. Зачем так поспешно уехала из своего родного города? Задержалась бы на пару дней, похоронила бы любимую свою подругу. Кому было идти за гробом, как не мне? Может, тогда и не казалось бы, будто рядом со мной на пляже, на розовой махровой простыне - я специально отодвигалась на самый край, чтобы дать ей место - сидит ещё одна девушка. Недлинная коса, темно-русые волосы выбиваются из нее, выпуклый лоб, взгляд серьезный и напряженный. И родинка с копейку на шее слева. Или справа? Не могу вспомнить...
Вот она знала обо мне все - даже когда я уехала в Майск, мы писали друг другу постоянно. И не судила - с ее-то добротой. И сдавала иногда в комиссионный колечко-другое из самых неприметных, когда мне деньги очень были нужны. А ведь тут риск был. Как она любила Гизелу, как заплакала, когда узнала, что мама в больнице, да в какой еще...
И с тем умерла - с болью за мою мать. Теперь, на сухумском пляже - мы и думать никогда о нем не думали, другая планета, - я рассказывала Зине о том, что произошло после ее... после того, как я поспешно так, не дождавшись даже похорон, уехала в Москву... И советовалась с ней, и спрашивала, что же будет?
Даже Павлику я не очень нужна - настанет день, когда и муж от меня отвернется. Выйдет из тюрьмы Барановский или снова приедет Вилли, вынырнет откуда-нибудь...
Пока не было этой чертовой белокурой бестии - так Барановский с первой встречи окрестил новоявленного шурина - я ещё осмеливалась вступаться за маму. Обретя союзника, отец стал совсем уж невыносим. Больше пил, действовал смелее. Развернулся в полную силу. Вилли врубился в бизнес сходу, будто только и дожидался такой возможности.
В первый раз он появился как турист: отбился на денек от маленького стада - западногерманской группы, обозревавшей экзотические красоты Средней Азии. Адрес у него был: его приемная мать Ида исправно писала нам, пока жива была...
Ах, не окажись в тот день в дедушкином доме моего отца, так бы и укатил Вилли обратно в свою Германию. Больше мы бы и не увидели его никогда. Что взять со скромной родни? Родня к тому же оказалась неприветливой, явление блудного сына должного впечатления не произвело, никто не обрадовался заграничному родственнику. Никакие дары - а они были жалкими, вроде стеклянных бус для аборигенов, - не окупили бы неприятностей, а они вполне могли возникнуть... Дедушка Хельмут связываться с властями не любил, на сына волком глянул. Этот незнакомый парень, чье рождение стоило жизни его матери, добрых чувств в нем явно не пробудил, он и видел-то младенца несколько минут в теплушке - и сразу же прибыл гонец из спального вагона, от добросердечной Иды... Старуха-кореянка тоже хмурилась, сестра Гизела какая-то забитая, слова не проронит. Едва поздоровалась - но хоть обняла. И тут же оглянулась испуганно на отца. Племянница, то есть я, вообще не в счет - подросток нескладный, бакфиш.
