— Спасибо. Можно и еще. Я спокоен, Виталий Савельевич. Я эту теорию о жидах и евреях, услышал первый раз в десять лет, перед войной. Да только не понял тогда, о чем даже речь идет. Нет, нет. Без сахара, пожалуйста.
— Масонское движение, потому и всемирное, что еврейское.
— Господи! Да, почему же еврейское? Царь Александр Павлович, что ль тоже еврей?
— Причем тут Александр? Сионизм — это масонское продолжение.
— Да ничего общего, Виталий Савельевич! Сионизм движение за собственное место на земле, хоть маленькое, но свое. За то, чтобы нация была не прослойкой, не исключительной, не избранной, а как все. Нация — как все!
— Вы серьезно что ли, Борис Исаакович?! Сионизм — это олицетворение желания создать Великий Израиль, от края до края, бескрайний Израиль. Покорить тем или иным путем другие народы. Арабы лишь первые. Попытка иным путем сначала была на немцах, потом Россия.
— Это я вас пытаюсь покорить?
— Я и говорю — есть жиды и есть евреи. Жиды — это сионисты.
Дверь распахнулась. Доктор из отделения Виталия Савельевича стоял в дверях боком, словно на бегу:
Витасавлич! Ранение сердца! Прямо в операционную подали. Тяжелый!..
И исчез из дверного проема, словно из кадра каким-то кинотрюком — был человек и нет его. Савелии и Иссакыч бросили свои чашки-бокалы и дружно понеслись вверх по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, и, не дожидаясь лифта. Так всегда — когда бежишь, ощущение, что, действительно, торопишься. А стоять, ждать — где же взять такие нервы.
Они одновременно влетели в операционную. Больной лежал на столе. Из раны на груди текла кровь. Рядом лежал большой нож.
Савелич закричал: — Какой идиот вытащил нож! Иссакыч, моемся. Давления нет?
Одеваемся — не моемся. Халат, перчатки! Начинайте наркоз!
— Начали уже.
Больной засыпая, вдруг поглядел на Иссакыча:
— Жиды! Везде жиды. Проклятые…
И смежил вежды, так сказать — это были последние слова перед наркозом.
— Дурак. Пьянь. О Боге хоть подумай, — это были последние слова Савелича перед разрезом.
Оперировали они вдвоем. Удачно. Они вернулись в кабинет. Иссакыч отхлебнул чайку. Савелич пригубил кофейку. Молчат. Самодовольный, удовлетворенный вид. Будто хорошо поели, хорошо день провели.
— А я тебе скажу, Иссакыч, что демографический взрыв бывает там, где люди больше ничего не умеют, как только детей делать. Или работать не хотят. Если не работать — так только детей и делать. Время-то нечем занять… А?
Они оба засмеялись и стали допивать свои бокалы. У кого с чем.
А больной их?
Выжил.
Иссакыч — сын хороший
Иссакыч спустился в кабинет из операционной, скинул с головы свой медицинский колпак. Шапка всегда была у него самая нелюбимая часть туалета, особенно, если это обязанность, необходимость. Нельзя же в операционной быть с неприкрытыми волосами. Как в синагоге. Даже, если волос и мало. Закрыть волосы в операционной и ритуал и необходимость. Ритуалы нередко порождены необходимостью. Все равно — уменьшение степени свободы. И шапка атрибут этой несвободы. Может, потому и к ритуалам религии предков своих, он относился столь напряженно, что они обязывали голову держать под каким никаким покровом. Обязательность прикрытой головы, сделала шапку наиболее нелюбимым предметом своего экстерьера?
Да, какая разница! Пришел после операции, свалился в кресло, сдернул шапку, максимально вытянул ноги под стулом, прикрыл глаза, затянулся дымком табачным и… остался с ощущением чего-то недоделанного. И сначала не мог понять, что еще его тянуло сделать.
Вспомнил! Вернее, понял. Маме надо позвонить. Что тяготило его? — не надо маме звонить. Уже не надо. Чувство сиротства и незащищенности охватило его. Как он злился, что мама просила его звонить. Если задерживается — звонить. Поздно не приходить. После работы надо отдыхать.
Он раздражался и говорил: «Мама, мне уже более полувека. Я уже взрослый. Поняла? Я не могу быть и сейчас под родительским надзором и прессом!» «Но я ж волнуюсь, сыночек». «У меня сложная жизнь уже почти старого человека, а ты все морочишь мне голову — звонить, поздно не приходить». «Вот именно. Ты уже не молод — после работы надо придти отдохнуть, поспать». «У-у-у, — у него не хватало слов для бурного протеста. — Я из другого мира. Мы сейчас живем иначе, чем вы… Время другое, жизнь иная». «Не знаю, не знаю, сыночек. Жизнь на самом деле не очень-то меняется. На девятом десятке это становится совсем ясным и видным. Не знаю, не знаю, но папа всегда после работы отдыхал».
Тоже фантазия. Теперь маме вспоминается так. Но так ли это было? Маме хочется, чтоб сын побольше рядом был, поговорил, рассказал бы, как она там жизнь, за стенами дома, из которого она давно уже не выходила.
Тогда он раздражался, а теперь почему-то ему не хватало в жизни этого звонка: «Мама, я все сделал, операции кончил, но сейчас еще не приеду. Мне надо съездить куда-то там по делу». Или «Мама, я кончил операцию и на полчаса приеду, покормлю тебя и поеду по делам».
Конечно, можно позвонить жене на работу, но зачем сейчас звонить? Она еще занята. Можно позвонить детям, но у них самостоятельная жизнь и его телефонный звонок будет, наверное, раздражать их, как требования к нему со стороны матери.
Мамы нет. И у него появились новые степени свободы. Не те. А раньше: «Ребята, зашьете сами, а я на часок слиняю. Через час начнем следующую. Пока вы этого спустите в реанимацию, подготовите следующего, подадите, начнете наркоз и я прилечу».
Он переодевался, бежал вниз, садился в машину (слава Богу, она есть и бегает) и несся домой. Врывался в квартиру. «Мама, это я. Я быстро». В кухню, к плите. Надо подогреть, то, что с вечера приготовила жена. Пока греется, он кидался в комнату, подхватывал маму и помогал ей дойти до уборной. Пока мама там, он вынимал тарелки, ложки, вилки… Если уже подогрелось, наливал, насыпал, накладывал, приносил к маме в комнату… Вновь бросался помогать маме пройти от уборной до ее кресла у ее кровати, к ее столику. Ела мама сама. Быстро убирал… «Сыночек, эту книгу я прочла. Найди мне, пожалуйста, последний номер „Октября“. Там что-то есть интересное. И очки, пожалуйста, протри. Я плохо в них сегодня видела». Он находил журнал, протирал очки… «Я побежал, мамочка, я тороплюсь очень. У меня еще одна операция». «Беги, мой мальчик, беги. Удачи тебе. А ты не найдешь мне вчерашние газеты?»
Газеты, потом подвинуть кресло, потом поближе поставить телефон… Наконец, он опять в машине, опять в больнице, опять в операционной, опять закончил, опять в кресле… «Мама, я уже закончил, но ты уже поела и я ненадолго съезжу к…» — это уж смотря по обстоятельствам. Все придумывал себе дела какие-то.
А потом опять прибегал, опять кормил… А потом приходила жена и он уходил в другую комнату — надо ведь жене рассказать о том, что за день произошло, расспросить ее о том же, узнать, что она узнала про этот мир у себя на работе. А мама зовет — то поправить что-нибудь, то подвинуть, то спросить, то телевизор включить, то его выключить — еще не было телевизоров с управлением от кресла.
А еще надо позвонить детям, съездить к ним. Это единственное дело, которое мама одобряла, и, которому ни прямо ни косвенно препятствий не чинила.
Эгоизм порождается беспомощностью, Что у малых детей, что у немощных стариков. У немощных детей и стариков. И естественно, — без этого они не вытянут, не выживут.
А если приходили гости, то либо сидишь с ними, либо, если она их знает давно, приносил маму в кресле ко всем в компанию.
И все говорили: какой хороший сын Иссакыч. Он делал все, но какие чувства были при этом! Он исправно платил долги за детство. Родители любят детей. А дети уже из другого мира, из другого времени, с другими потребностями, вкусами и привычками, модами и чаяниями. Особенно сейчас, когда все придумки человеческие меняются так быстро. За одну жизнь не раз все выворачивается наизнанку и поворачивается на сто восемьдесят градусов. Поэтому порой у внуков бывает иногда больше общего, чем у детей — круг замкнулся в той же точке, триста шестьдесят градусов состоялось. Родители, все равно, любят детей необъяснимо — дети платят по векселям, в зависимости, от воспитания, степени порядочности, переданной им родителями. Он исправно платил долги. Но мамины призывы побольше, подольше побыть дома, то бишь с ней, оставались без ответа. Он делал все, чтоб на ее уровне создать телесный комфорт.
«Какой хороший сын Иссакыч!» К чувствам незащищенности, сиротства прибавляется чувство вины. Он отрабатывал долги. Всего лишь платил по векселям за детство.
Иссакыч вытянул ноги, положил их на полочку под столом и потянулся к телефону — маме позвонить. Маме не позвонить. Он усмехнулся и вспомнил фильм «Не горюй»: «Конфетку хочешь?» «Хочу». «Нету». Вот так. И даже детям не захотелось звонить и жене на работу…
