Потом еще раз его вызывали на эту явку и уж все только про меня. А я, хоть убей, не могу даже хоть такусенькую зацепку придумать, напялить на себя не могу. Вроде, и по их канонам и инструкциям и указивкам, но никак не грешен. А с каждым днем мне все тягостнее, муторнее на душе становиться. Лихо, тошно… Такие легкие сумерки надвигаются.
Ну, конечно, если не думать, а сразу решение принимать? Так что ж в те дни, годы, в тех условиях — какое ж решение принимать? Либо вешайся… Либо жди… Да это ж не решение. То ли рак неоперабельный уже, то ли, вовсе, не рак? Когда сердце на ладан дышит и оперировать нельзя. Ждем-с! Так теперь говорят? Болезнь тащиться — себя покажет. А пока таблеточки. Как говорят водители, когда какой-то стук в моторе непонятный: стук где-нибудь вылезет — ждать будем. И удрать-то некуда. Нет люфта для решений.
Ну и дождался. Еще один товарищ мой, как-то перехватил меня по дороге с работы: «Вызывали меня, Боря, в приемную гебе, спрашивали про тебя. А конкретно ничего. Что да как. Велели написать, что ты за человек. Написал, что ты хороший и лояльный».
Сумерки погуще стали, а конкретного ничего. Ищу я в себе вину. Не нахожу ничего. А им, может, то и надо, чтоб я сам в себе нашел, да потом бы и выложил им на блюдечке. Подписку-то о неразглашении не брали. Небось, так и хотели, чтоб я знал. Хотя на словах говорили: нишкни. И начал я метаться. В комнате своей только и мог метаться. В операционной дело, по домам, по больным ходил тоже по делу. А домой приходил дергался, вину искал. Ты еще и не родился тогда. Может, родители твои тоже метались, а ты им нынче с гордостью великоросса претензии предъявляешь: как же они так не подготовили время и место для твоего появления на свет. Обидели тебя заранее, еще до того, как мама и папа твои вступили в половозрелый возраст. Но ты бы, ты бы принял, конечно, решение. Ты бы и нашего нынешнего больного соперировал: ну, так напрасно, ну и пусть, по известному закону хирургии — всякое сомнение в пользу операции — прочь сомнения. А мне каково было жить тогда! А жил в этом данном нам шансе, так сказать, либеральным временем.
А тут и еще один мой близкий друг в гости пришел да позвал прошвырнуться по бульварчику. Видит Бог, ни он, ни я никогда не любили променады на пленере. Разве что с девочкой, какой — это я мог даже загород, даже по полям пойти. А вот любить такое — никогда. Да и он был не из гулливых. Понял я. Кольцо сжимается. И темнее на душе, как в космосе, куда мы еще тогда не залетали, или только-только заглянули. Да вот звезд никаких. Впрочем, просвет один мелькнул, если это можно просветом называть. Скажем, проблеск понимания откуда беду ждать. Эдакий вариант вифлеемский звезды, что указывала путь. Да только та звезда вела к свету. А тут, пожалуй, антивифлеемская звезда — показывала, откуда темь на меня идет. Спросили у него про книгу сионистскую, что я давал ему читать. Вот те раз. Был я наслышан про сионизм, что это желание евреев иметь свое постоянное место жительство в одном месте, откуда вышли, откуда изгнаны были, и, что это желание оформлено в какое-то движение. Да, скажи, пожалуйста, откуда что я мог бы знать, когда ни читать нельзя — нету книг, ни услышать — наше радио на эту тему ни гу-гу, а чужое глушат. Правда, одно время говорили, что Громыко в ООН с сионистскими речами выступал в защиту рождающегося Израиля и можно было про это в газете прознать нечто. Да кто ж будет читать многостраничные речи советских представителей на всяких международных конференциях. И оказалось, что напрасно. А тут, вдруг, я давал книгу читать сионистскую. Да я бы рад почитать, узнать бы, что это такое. И назвали книгу: очерки двух французов о Палестинских поселениях после первой мировой войны! Знал бы, где упал — соломку постелил.
Сионизм не сионизм, а дело еврейское. Это нам знакомо. Еще в памяти дело врачей-убийц. Тот либерализм, который, ты говоришь, мы просрали, оказывается не так далеко ушел от недавнего людоедского мракобесия. Еще у всех в груди дрожало от калмыков, чеченцев, крымских татар и разных других народов. Евреи были последними, но тут и наступил «великий сдех». Ан, оказывается сдех-то не полным состоялся. Какое ты решение бы принял? У тебя ж на все есть решение. Ты на них скор.
Да и я поторопился тоже. Следующий товарищ мой пришел порадовать своей встречей с блюстителями безопасности страны и общества. Этот мой товарищ был поопытнее. Он уже и в лагере при покойном батюшке, корифее всего и всех, посидел. Он-то считал, что супротив того, с чем он встречался, и впрямь, некий либерализм брезжил на горизонте. А брезжил-то лишь Брежнев, как оказалось. И с ним по-другому разговаривали. Ловцы душ. Психологи. У него спросили про мои «левые вольты». Оказывается, имели в виду мои романы. Они и есть «левые вольты». Почему не правые? Он им, как старый лагерник, ответил, мол, не ваше дело, это его, то есть мое, личное дело. Они и не спорили. Но меня запутали.
Становилось темнее и темнее. Простор моих внутренних передвижений сузился. Я боялся ходить дальше, чем это было необходимо. Боялся даже ходить на вызовы по поликлинике. Со всех сторон я ожидал выскочивших откуда-нибудь защитников страны от всех мыслящих не так, как это требовалось Лубянкой и Старой площадью. Я уже не знал, как мыслил я. Какое там лечение в условиях наступившего либерализма, оттепели, от которой у меня стыло сердце.
Они и не думали меня искать, ловить, возить, тащить. Может, они меня постепенно приводили к решению. Может, думали, что, получив столько свидетельств их заинтересованности, я не выдержу и сам поползу в их логово. Но я не был скор на решения всегда. Конечно, не так, как сейчас, но все ж не торопился. Чем больше ты скор на решения, тем ближе к гипотетическому злодейству. Относительно, конечно. Я, вовсе, не считаю тебя способным на злодейство, но все ж хочу предостеречь. Но в чем-то они победили меня, воспитанного в рабстве. И, наверное, до конца дней своих полностью его из себя не вытравлю. Говорят, что мать в животного заложит в первые недели, месяцы его существования, таким он и будет всю жизнь. Родина-мать заложила в меня то, что я по каплям выдавливать из себя должен. Да все не выдавишь.
Мылся я на операцию. Уже и руки вытер. Сестра халат стерильный подавала. Не думал я в те мгновенья ни о кегебе, ни о сионизме ни даже о своих любимых «левых вольтах», заинтересовавших радетелей жизни моей. Ну, ты себе хорошо представляешь картину: сестра стоит передо мной, расправив халат. Я вытянул руки и норовлю своими чистыми руками в рукава попасть. И в это святое мгновенье вбегает в операционную Главный врач, которая в часы операций никогда не подходила даже близко к нашему храму. Боялась что ли? Но факт таков. Всунулась и меня подзывает. Я говорю, прошу повременить. Куда там! Руками размахивает, торопит. Все ж халат одел и подошел к двери. Она ко мне и шепчет что-то. Я ей, говорю, осторожнее, мол, нарушите стерильность. А она мне, мол, какая стерильность, когда вам срочно идти надо. Абсурдность этого пытаюсь я ей объяснить, ведь, больной уже под наркозом. А тут оказывается не до операции, будет оперировать другой, а меня срочно в Комитет вызывают. Она не сказала, в какой Комитет, да я и так, разумеется, понял. А ты, друг мой, понял каков тогда был данный нам шанс? Сняли с операции. Мол, есть вещи поважнее чьей-то там жизни, валяющейся на операционном столе.
И что ты думаешь? Я пошел. Поехал. Сам. Даже такси взял. Торопился бедолага. Да разве я думал, понимал, что я делаю? Я принял решение и понесся на крыльях любви. Ох, эта любовь к этому госужасу! Мой товарищ, что лагерь уже пережил, ругал меня, на чем свет стоит. Наверное, ты тоже слушаешь меня сейчас и ругаешь. Ну, если не ругаешь, так, скажем, недоумеваешь. А может, гордыня твоя столь велика, что думаешь, будто бы ты сам с места не сдвинулся бы. Быть может, мэй би, мэй би. А я вот сам поехал, а теперь могу и осуждать и рассуждать.
И приехал и с торжеством меня встретил человек при входе и повел по каким-то лестницам то вверх то вниз, пока не привел в кабинет, где меня уже ждал вежливый, добрый, ласковый человечек невысокого росточка, с хорошо и гладко зачесанными волосками, не скажу улыбчивый, но и не больно суровый.
А что там? Там это уже совсем другой разговор. Там они и про сионизм мой сначала спросили, а потом объяснили, и про книги, что не следует читать, и что антисемитизма на самом деле в нашей стране никакого нет, и, чтоб я впредь не смел об этом ни то, что говорить, но и думать, что мои суждения о, якобы имеющемся у нас антисемитизме и есть сионизм, что я человек другой морали, чужой, не нашей, что они не собираются меня сейчас (сейчас!) сажать, но они меня «профилактируют», предостерегают ну и так далее.
Да. И этот шанс мы не использовали. Но ты учти, то что он сказал «СЕЙЧАС НЕ СОБИРАЮТСЯ» и дало право и возможность появится шестидесятничеству. И с этим больным ты не будь столь быстр на решение. Я понимаю, что ты хочешь этому старику радикально помочь. Благородно. Ты знаешь, как это сделать. Но дед имеет шанс выжить без операции, сердце имеет у него весьма малые резервы. Ты знаешь, я умею, но я б не хотел, чтоб дед умер от наших рук, пока мы не исчерпали всех надежд на таблетки да уколы. Вернее уколы да капельницы.
