английской авиацией обглоданный.
И ты встаешь. И знаешь, что с утра,
вновь сигарету у тебя стреляя,
сосед с лицом апостола Петра
поздравит по ошибке с Первым мая.
***
Последняя тяга раскуренной дури.
Подъезд неумыт и, как небо, нахмурен.
Растоптан окурок. Пора, брат, пора.
Мы вышли и хлопнули дверью парадной.
Сквозь ливень, бессмысленный и беспощадный,
спускаемся в черную яму двора.
Отдайте мне солнца отцветшую душу,
квартал, где есть липы и бронзовый Пушкин,
есть горькое пиво, а горечи нет.
Разбитая улица, радио хриплое,
а рядом - две местные девушки-хиппи,
гитара, оставленный кем-то букет.
В прическе цвели полумертвые розы.
По воздуху плыл разговор несерьезный.
Навстречу единственной в жизни весне
ты шла босиком по проспекту Победы,
дразнила прохожих, и целому свету
смеялась в лицо, позабыв обо мне.
Последних объятий рисунок печальный,
бухло и наркотики в сквере вокзальном —
всё это, как ты повторенья ни жди,
скрывают похлеще разлапистой тени
мазутом пропахшие воды забвения,
в которых весенние тонут дожди.
Библейская тьма в опустевшей квартире.
Я еду в троллейбусе номер "четыре".
Я вспомнил линялые джинсы твои,
глаза твои ясные, мир этот жлобский,
расхристанный голос с пластинки битловской,
поющий о гибели и о любви.
г.Калининград
ПЕЧАЛЬНЫЙ ГОЛОС СЕВЕРА
Елена СОЙНИ. Над растаявшим льдом.— М.: Молодая Гвардия (серия "Золотой Жираф"), 2003, 204 с.,1000 экз.
ПРОЩАНИЕ С СОВЕТСКИМ ПАСПОРТОМ
...дубликатом бесценного груза.
В. Маяковский
Что за гарь,
а вокруг суета,
что за дым
от костра без поленьев —
здесь советские жгут паспорта
исторического поколения.
Их кидают в мешок —
полный чтоб!
Словно душат льняною бечевкой.
Чей-то взгляд промелькнет,
чей-то лоб,
с фотоснимка над подписью четкой.
Там я — русская,
там ты — карел,
он — грузин —
не скрывали мы расу.
Стал он "черным",
а ты "побелел" —
как зверей судят нас по окрасу.
Мы живем, но горит свод имен,
что с эпохой великой повенчан.
Искры взносятся с разных сторон,
расставаясь с землею навечно.
Этот груз я спасу от огня,
настрочу в оправданье записки...
В УВэДэ поглядят на меня
с пониманием все паспортистки.
Таким, вроде бы нетипичным для Елены Сойни стихотворением открывается сборник. Ее лирика — как правило, глубоко личная, интимная, с тем налетом филологичности, который у большинства современных авторов давно превратился в постмодернистский панцирь, за которым не слышно, бьется ли сердце, и не понять, есть ли оно вообще. При чтении произведений, вошедших в эту книгу, подобных вопросов даже возникнуть не может. И не потому даже, что многие поэтические формулы Елены Сойни, щедро рассыпанные в ее стихах, художественны в полном смысле этого слова ("Россия держится провинцией / И русской женщиной любой", "Меня, как ты заметил, провожали, / Никто не ждет с цветами впереди", "Пророков нет в Отечестве своем, / Но есть в своем Отечестве поэты" и т.д.). Подобные вопросы не возникают просто потому, что человек, написавший, например, такие строки:
Мы знали —
это безысходно,
мы знали —
не пройдет и дня,
как жизнь движением свободным
тебя отнимет у меня.
Мы знали —
время бессердечно,
и мир в бездушии велик.
Но мы любили,
что нам вечность,
когда у нас был этот миг, — совершенно очевидно, пишет только из сердца и никак не иначе.
Иной вопрос, что, в отличие, скажем, от тех же Ахматовой или Цветаевой, Елена Сойни не весь смысл своей жизни видит в поэтическом творчестве и не всю свою жизнь ему посвящает. Нет, ее сердце, похоже, отзывается стихами только на строго определенный круг душевных состояний: вина, печаль, тоска.
И сегодня, когда угар "демократических реформ" схлынул, оставив подавляющему большинству жителей России, а значит, и читателей, именно этот круг, поэзия Елены Сойни, ее негромкий, печальный и чистый голос, не могут остаться невостребованными, чему свидетельством — и данное издание.
Владимир ВИННИКОВ
Наталья МАКЕЕВА НАСТОЯЩАЯ ЛЮБОВЬ
СВЕРХЧЕЛОВЕЧИХА (САВАН РАСПИСНОЙ)
1.
Леночка была страсть как хороша. Шейпинговое тулово. Длинные бритые ножки в дорогих колготках — ни одной затяжки. Сапожки. Ясные глаза и кожа нежная. Коготки — так просто загляденье. МГИМО, театр и с мамой в Испанию.
Одногруппники любили Леночку хватать. А уж как глазами-то ели! Она буквально чувствовала, как их язычки скользят по ее стройному телу. Но — ни-ни до свадьбы. Даже девочкам нравилось Леночкино тело. Иногда, выпив кагора, они начинали мять ее упругую грудь и сновать пальчиками между ног. Леночке это не сильно нравилось — часто из-за этого колготки рвались, да и вообще не дело. Вот если бы мальчики… Но мама не велит.
Леночка была улыбчива и приветлива. Ее все любили — душа компании, походница и лыжница, школу — с золотой медалью и сессия без проблем. Умница-красавица, комсомолкой, правда, ей быть не пришлось, потому что пришел Горбачев. "Ах, Леночка, наша Леночка!" — радовались люди вокруг — и свои, и чужие. Чудо, а не девочка.
2.
Не бывает чудес без тайны. Да и женщина без тайны — банка консервная, открывай да ешь. Знакомые мальчики и девочки, не сговариваясь, представляли, как Леночка лежит вечером в постели, подставив тело лунному свету, как приходит к ней неведомый некто… А тетеньки и дяденьки радовали себя картиной такой — приходит домой эта радостная девочка и рыдает над книгой — Цветаевой там или Чеховым.
Тайна у Леночки конечно же была. Но не такая, как все думали, а жуткая, давняя, похожая на болезнь, на навязчивый страх, ковыряющийся под кроватью. Внешне тайна эта простая была. Как будто и не тайна — так, дело житейское. Когда заканчивались заботы и никто не мешал, доставала она из шкафа длинную рубашку, на ночную похожую или даже на платье. Раскладывала, руками трогала, складочки разводила, проверяла, все ли в порядке. Иногда садилась и начинала на той рубашке вышивать. Красивая рубашка была. Леночка давным-давно, еще в школе, сама ее сшила, да так и не смогла с рукодельем расстаться. Как же тут тайна — ну шьет рубашку девочка, хозяйкой хорошей станет.
Только не рубашка это никакая была, а саван. Так она его для себя и прозвала — "саван расписной мой". Каждую ниточку лелеяла, ласкала, как любовника какого, читала, как книгу, и плакала ночами над смертью своей, в нем замурованной. Скучала по ней, но не торопила, потому как знала — когда надо, сама из савана расписного проявится и все как надо с ней сделает. Лучше любого любовника. Научит лучше всякой книги и в зазеркалье уведет.
