Дядю своего покойного Шувалов всегда недолюбливал. Помимо простых семейных раздоров тот, мало того что с рождения смотрел двумя глазами в разные стороны, так ещё любил макать свежий зелёный лучок в банку со сгущёнкой. В общем, мутный тип был Ванин дядя и помер неприятно — от заворота кишок, после того как взял да и запил селёдку парным молоком. Ваня Шувалов в то время как раз бредил, то путаясь в снах, то гремя предметами в коридоре. Когда его разбудили и сказали, что дядя умер, он даже не удивился — за секунду до этого снилась беременная, оглашавшая мир нечеловечески радостным лаем, летая на косе, словно на помеле.
На похоронах Иван почти не пил — опрокинул молча стакан, обнял вдову Маришку и, сухо буркнув: "ну, крепись!", отправился домой. Вдовушка, к обиде родных, не плакала и в могилу не кидалась, а только молча грызла чёрный сухарик, оторвано вращая огромными карими глазами.
Пощупав приличия ради кладбищенские ворота, Иван вдруг понял, что не помнит обратной дороги. "И где они такую водку смертельную откопали, какой при жизни не бывает", — подумал он, сплюнул на чахлый куст с единственным красным цветочком и решил пойти бродить — "может, протрезвею, а то и кривая какая выведет". Бродил до самой темноты, по дороге пробуя спиртные напитки, но страшней той похоронной водочки ничего не нашёл. Жидкостей было немало и совсем недорого. Проснулся Иван хоть и не в настроении, но хотя бы в своей постели. Долго ворочался, вспоминая всю свою жизнь, но пришло в голову немногое.
Дальше — круче. В тот же день он ущипнул в подъезде чужую тётку, приняв её за свою жену, а неделю спустя перестал понимать, зачем ему надо ходить на работу.
Зато всё чаще вспоминался ему покойник. Сперва — в своём нормальном покойницком виде, потом — с пивом во дворе или в бане, а то и в спальне — за вполне естественным делом.
В честь всего этого придумал повидать вдовушку. Та была очевиднейше на сносях, но не грустила и на одиночество не жаловалась. Услышав Ванины рассказы, показала ему пятнистого бульдога, правда — женского пола. "Она, — сказала Мариша, — хрычу моему женой была". "А как же пузо-то твоё?" — "Чего тебе про пузо? Пузы, они легко заводятся", — захихикала вдова.
По всему выходило, что память ему дядя подпортил. "Уж не вселился ли в меня, змей разэдакий?" — подумал было Ваня. Но, взглянув в зеркало, узнал там себя и, хоть об этом успокоившись, мирно запил. Почти месяц рыдал он по растерянной мозаике, выуживая из бутылок солдатиков и девочек прошлого времени. Какие-то пуговички и марки плавали вдоль и поперёк бесконечного ряда школьных парт, а учительница по математике всё норовила укусить за брюхо пятнистую собаку.
Ровно в тот день, когда с утра привычная паутина оказалась строго пятиконечной, Иван опомнился. Какая-то смутно знакомая женщина в ванной приняла его за лешего и судорожно попыталась перекреститься. Кажется, он ещё наступил на кого-то — то ли на человека, то ли на животное — оно закричало и ринулось вверх, к пыльной вентиляционной дыре. Было предсмертно, но к обеду слегка просветлело. Женщина подавала ему съестное, рассказывая истории про неких, по её же словам, знакомых ему людей. Сумеречно счастливый, Иван Шувалов тихо улыбался, пощипывая себя то за одну, то за другую часть тела. После чая с лимоном и булочками он впал в новое странное состояние — пустой сон, где в сером плавали оранжевые тени геометрических предметов и на все голоса гулко окликали его по имени. Так он и прожил то ли до следующего утра, то ли несколько дней. Да он мог бы проспать и дольше — хоть всю жизнь, если бы его не разбудили на похороны какого-то родственника.
Он встал и понимающе пошёл умываться — за секунду до этого ему как раз снилось...
Павел МАКСИМОВ ВОЛЯ
В МИРЕ ЖИВОТНЫХ
Коровы с жадностью заходят в тёплый пруд,
В грязь по колено погружаются и долго
И так серьёзно пьют, и пьют, и пьют,
Что в пучеглазии лягушек мутно-жёлтом
Растёт панически внимание и страх, —
Кто-то ныряет, не выдерживают нервы,
Представил, как в огромных животах
Вода пойдёт, раскачиваясь мерно,
За эти солнцем опалённые бугры.
Как затрещит над грязью вслед сорока,
Как посредине иссушающей жары
Возьмётся кочками их родина жестоко.
МОНАДА
Когда я линией расслышал боковой
Внимательную тень, стоящую в пучине,
По-рыбьи неподвижной головой
Я тут же сделал, как меня учили.
Глотками снизу, без разбору, наобум.
До пучеглазия набравшись внутрь балласта,
Я тело плоско опустил и даже ум
И ждал на дне, испуганно распластан.
Казалось, так полжизни протекло,
Но тень — она стояла точно сверху, —
Предательски прозрачное стекло —
С меня уже, я слышал, сняли мерку.
Как стол разделочный, куда ни кинь, скала,
Чуть что и хруст в кривых зубах погони, —
И смерти нет, раз в памяти цела
Дочеловеческая ночь моих агоний.
ВОЛЯ
От конюшни сельской мимо весовой
Так, что вбок несли, кружили ноги,
Поводя безумно головой
Конь плясал да поперёк дороги.
Необуздан, в страшной силе мышц,
Не охвачен, как всегда, ремнями,
Лихорадочно утаптывая мысль,
Взвился вдруг он, дикий взгляд роняя.
Телом злым стремительно в аллюр,
В жадно обретённую свободу,
Распугав кудахтающих кур,
Вылетел один за огороды.
В поле, где под ноги клевера,
Где навстречу только запах ветра,
Он уже вдали в себя вбирал
Сладкой воли краденые метры.
И не слышал криков позади,
И не видел впереди обрыва, —
В неуклюжей смерти у воды
Захрипел, вздымая шею криво.
Запоздало с упряжью к нему
Подошло, спустилось вниз народа,
— Жил бы, дурень, знай себе хомут,
Без привычки что она, свобода?
И вразброд, кто как, назад в село
Повлеклись видавшим за день полем,
В стороне телегу затрясло,
Дед с кнутом привстал в ней, недоволен.
ПРАЛАЙА
Когда Земля из сердцевины
Отдаст последнее тепло,
Её скуют такие зимы,
Такое мёртвое стекло.
Не плесень, изморозь — живое, —
Устало рухнут облака,
Земля решится на такое,
Что просто страшный сон пока.
Сойдёт с назначенного круга,
Ей Солнце, вспыхнув, бросит луч,
Но будто знает верный угол
Уйдёт застроена "под ключ".
Где-то над стихшими лесами
Впритирку, до афиш видна.
Как чей-то опыт колоссальный,
Как труп, проследует она.
Во тьме, в конце концов, с изнанки
Она вплывёт в антимиры,
В причал глухой от перебранки
Уткнёт безмолвные дворы.
И всё случится не впервые,
Качнётся вспять, наоборот, —
И эти тучи грозовые,
И тающий к чему-то лёд.
И ты из прошлого навстречу
Перешагнёшь через ручей,
Я удивление замечу.
Испуг от пары мелочей.
Да, солнце здесь совсем чужое,
У неба очень странный цвет,
Но ведь лицо моё родное, —
