Но никто его не слушал. Мы смотрели молча, как Доби завернули в одеяло и через помидорные грядки понесли к машине «скорой помощи».
14
Было в порядке вещей, что Финн обвинил Тома: при всех наших стычках размежевание происходило как бы само собой. Доби был католик, значит, он должен был драться на стороне Финна, а протестант Том являлся естественным противником обоих. Но Том и Доби были приятелями и даже в общей свалке никогда друг на друга не нападали. Том относился к Доби с уважением, стоившим исступленной привязанности Финна.
И все же те, кто не был свидетелем случившегося, легко приняли на веру глухой слух, будто в чем-то тут виноват Том. Слух этот разнесся по городу заодно с вестью о несчастье. А длинные языки сплетников и ханжей сдобрили его пересудами об отношениях Тома с Пегги. Выходило, будто разыгравшаяся трагедия — нечто вроде возмездия за их грех.
Но все как-то зловеще притихло на то время, пока длились неизбежные формальности. Провели короткое разбирательство. Патолог, вскрывавший тело, сказал, что смерть наступила от асфиксии — Доби захлебнулся, будучи в бессознательном состоянии. Дело обсудили в полицейском участке. Все высказались, обвинения никому не предъявили, никто на это не решился. Было признано, что произошел несчастный случай, — ничего другого и не могли признать. Ни о любви, ни о религии разговор не заходил, спорный вопрос так спорным и остался. Доби позволено было умереть спокойно, но нам, живым, еще предстояло испытать на себе обывательский фанатизм.
Вечером Том сказал мне, что хочет пойти к родителям Доби и объяснить, как было дело, а то в городе рассказывают черт знает что.
— Хочешь, пойдем вместе, — предложил я.
— Пойдем, — согласился он хмуро.
Мы дошли до окраины и постучались у боковой двери похожего на ящик деревянного домика в три комнаты, где жила семья молочника Доби. И сам молочник и его жена казались стариками, хоть по годам еще не были стары. Мистер Доби страдал диабетом, его жена была рыхлая, расплывшаяся женщина с унылым лицом.
— Миссис Доби, — взволнованно начал Том, когда она отворила нам дверь, — я пришел объяснить вам насчет Доби… то есть Джека… мне очень тяжело.
— Чего тут объяснять, — сказала миссис Доби тупым голосом. — Не понимаю я, зачем ты пришел.
— Я хочу, чтобы вы знали — я с Джеком не дрался, мы с ним и не ссорились никогда, у нас его все любили. Не думайте, что это из-за меня.
— Уходи, — сказала Тому миссис Доби. — Зачем ты пришел сюда?
— Объяснить, — уже в полном отчаянии повторил Том.
— Доби хотел остановить драку, — сказал я миссис Доби. — Он их разнимал, нарочно бы его никто так не толкнул.
— Уходите оба, — сказала миссис Доби и захлопнула дверь.
И мы ушли — что нам еще оставалось!
Том мучился, а дома у нас господствовала зловеще напряженная тишина, все словно сговорились молчать. Отцу уже все было известно про Тома и Пегги и матери тоже, но они сдерживали себя до поры до времени, пока Том не оправится от испытанных потрясений.
Хоронили Доби в четверг, и мы с Томом пошли в католическую церковь, где должно было происходить отпевание, но нас туда не пустили — не священник и служки, которые ни о чем не догадывались, а Финн и Локки, в качестве распорядителей стоявшие у дверей. Локки так взглянул на Тома, точно убить его хотел.
— Если я тебя еще когда увижу около Пегги, дух вышибу, — сказал Локки. — Руки-ноги переломаю.
— Слушай, Локки… — начал было Том.
— Заткнись! — сдавленно прошипел Локки, так как служба уже начиналась.
— Но…
— Убирайся отсюда! — с угрозой сказал Тому Финн.
Они посмотрели друг на друга, зная: то, что встало между ними, требует разрешения, а разрешить это можно теперь только боем. Я тоже понимал, чем дело кончится рано или поздно.
Том спорить не захотел; мы с ним пошли на кладбище и там дождались похоронной процессии. Когда гроб опускали в могилу, мы стояли в толпе, и Пегги с Томом беспомощно смотрели друг на друга поверх этой глубокой пропасти, вдруг зазиявшей между ними. Им многое уже пришлось превозмочь и в самих себе, и в окружавшем их мире, но сейчас, слушая голос священника, я смотрел в бледное лицо Пегги с золотящимися сквозь слезы веснушками и чувствовал, что этой преграды им с Томом не одолеть. Слишком они еще были молоды.
Все наши ребята пришли на похороны, тяжкий это был день, нам словно только сейчас стало ясно, кого мы потеряли. Когда все кончилось, я снова взглянул на Пегги: видно было, что она всем своим существом рвется к Тому, которому столько пришлось вынести за эти дни. Должно быть, его беззащитный взгляд жег ей сердце.
Но что-то изменилось в Пегги. Она еще раз глянула на Тома и отвернулась к своей матери. Локки нависал над ними обеими, точно парящий в воздухе хищник. Он глаз не спускал с Тома; казалось, посмей только тот подойти, он молнией метнет в него Финна, все время державшегося рядом.
Когда мы выходили с кладбища, я слышал, как падала земля, укрывая под собой Доби, — то была наша земля, на ней раскинулись наши фермы и виноградники, наши сады, и деревья, и реки; и с каждым глухим ударом крепло тягостное сознание, что Доби уже не встать больше, что подбитая птица навсегда успокоилась в земле.
Наверно, если б не заступничество мамы и Джинни, отец не стал бы медлить ни минуты, а сразу обрушился бы на Тома с поучением в облаке серы и отсветах адского огня. Но женщины его удержали, и Том получил спасительную отсрочку. В семнадцать лет столкнуться со смертью — опасное испытание, оно может навсегда отбить вкус к жизни. Эти первые дни были для Тома днями борьбы за жизнь, и ему, конечно, было бы легче бороться, будь Пегги рядом, но Пегги теперь была недосягаема. Том ел, Том, быть может, и спал, Том ходил на работу и часами просиживал в своем закутке; Том двигался, разговаривал — словом, существовал, и я в каком-то смысле острей переживал то, что должен был переживать он сам, потому что в нем все чувства были притуплены.
Из внутреннего оцепенения его вывел Финн, неожиданно напал на него, когда он разговаривал с Пегги. Стычка была стремительной и жестокой и повела к еще более стремительным и жестоким последствиям.
Помню, мы с Томом сидели на веранде и молчали, думая каждый свою невеселую думу. Вдруг кто-то тихонько позвал Тома. Нетрудно было угадать, кто это. Том вскочил и опрометью кинулся на улицу. Что-то меня заставило побежать за ним.
Они не обнялись, не поцеловались; они стояли чуть поодаль друг от друга, словно боясь неумеренной ребяческой пылкостью расплескать что-то куда более драгоценное.
— Я на одну минутку, — сказала Пегги. — Хотела только на тебя поглядеть — как ты тут…
— Я ничего, — сказал Том.
— Ты не прислушивайся ко всем этим толкам насчет Доби. Не обращай внимания.
— Но я правда не виноват, Пег, — сказал Том. — Я совсем не виноват. Я даже близко не был около Доби…
— Знаю. Я так всем и говорю. Я и Локки так сказала. Всем.
— Если Локки узнает, что ты сюда приходила, он убьет тебя, — тревожно сказал Том.
— Он пригрозил остричь меня наголо, если застанет с тобой. Но мне теперь все равно.
— Скорей иди домой, пока тебя не хватились.
— А мне все равно…
— Иди, Пег, прошу тебя. И не приходи больше.
— Ничего со мной не случится. Я только хотела на тебя поглядеть…
Больше ничего они сказать не успели: невесть откуда вынырнул Финн и зверем прыгнул на Тома. Они схватились, я бросился разнимать их с помощью Пола Симпсона, случайно проходившего мимо, а тут вдруг появился Локки и потащил прочь Пегги, которая отбивалась и кричала: «Пусти меня, пусти!» Том на мгновение обмяк, потом рванулся вперед и, кажется, был готов вцепиться Финну в горло, но мы с Симпсоном крепко держали обоих. Тогда Финн крикнул Тому: если хочет подраться по-настоящему, пусть приходит завтра в семь вечера в гараж Чарли Касла, только живым он оттуда не уйдет.
— Приду! — ответил Том. — Приду! Приду!.. — Он, казалось, не говорил и не выкрикивал это слово, а выскрежетывал его зубами.
На веранду вышел отец и окликнул, вглядываясь в темноту:
— Что там происходит?
— Ничего! — отозвался я, торопливо увлекая Тома вниз по улице.
Мы обогнули скотобойню и дошли до поросшего кактусами старого городского кладбища, где хоронили своих покойников первые переселенцы. Мы посидели в темноте на чьей-то могиле. Наконец Том сказал: «Не бойся, Кит. Ничего со мной не будет», — и мы зашагали обратно, к дому, зная, что на этот раз объяснения с отцом не миновать.
У нас в столовой стоял большой старинный стол красного дерева, весь точно в крупных рябинах: это рабочие выпрямляли на нем гвозди, когда собирали наш дом (дом был перевезен сюда из другого города вместе с обстановкой). Отец, истый викторианец по складу, строго придерживался не менявшихся десятилетиями привычек, и все в доме знали: если он работает не за своим бюро с откидной крышкой, а за обеденным столом, словно желая иметь со всех сторон свободное поле действия, — быть беде. Мама и Джинни уже легли спать, что тоже было неблагоприятно для Тома.
