Удивительный наступал вечер, чарующий, навевающий легкий оттенок поэтической ностальгии даже на самые очерствелые души. Безымянный с удивлением подмечал в себе непонятное, давно забытое, радостно-тревожное состояние духа словно бы предвкушающее наступления чего-то нового, неизведанного и вместе с тем, несомненно, приятного. Оглядываясь по сторонам в поисках подходящего для обустройства ночевки места, он не переставал удивляться происходившим с ним переменам. Ведь всего несколько дней, проведенных в благословенных внутренних землях, до невероятности изменили его подозрительную, пребывающую в вечном напряжении и готовности ко всяким неожиданностям — малоприятным, по большей части, — душу. Отчасти это было связано с потусторонней, прямо-таки колдовской красотой водворяющегося вечера; отчасти — с остатками воспоминаний — постепенно тускнеющими, но всё ещё весьма свежими — о нескольких на редкость приятных (особенно по сравнению с годами, прожитыми в суровых землях Тартра) деньках, проведенных под гостеприимным кровом весельчака Гаргарона, деньках, немало скрашенных обществом дружелюбных и весьма пригожих служанок, каковых в хоттоле обнаружилось сразу три! А может, то было влияние неведомого ему доселе, но знакомого всем путешествующим чувства — чувства возвращающегося домой после долгой разлуки? И пусть у него нет настоящего дома и никто не ждет за накрытым столом его прихода — так по крайней мере считал сам Безымянный — это был его мир, его дом, земля, которую он считал частью себя самого, частью своей души.
Слева от дороги, бегущей на юг к Штормскальму, среди не очень густого соснового бора, практически лишенного подлеска, появился отчетливо просматривающийся просвет. Свернув в него, Безымянный через несколько десятков шагов очутился на небольшой, чуть вытянутой в сторону дороги полянке с крошечным, прозрачным ручейком, бегущим по каменистому руслу. Внимательно осмотревшись по сторонам, он пришел к выводу, что полянка образовалась не сама собой, а была кем-то специально приспособлена для нужд мимохожих путников: старые, поросшие мохом и наполовину сгнившие пни, осыпавшиеся трухой от легкого прикосновения — остатки срубленных давным-давно деревьев; надежно обложенное крупными речными голышами кострище — с землей, пережженной до черноты, и кусочками не осыпавшегося золой угля; груда хвороста, надежно укрытая от непогоды под раскидистыми лапами могучей сосны. Это ли не свидетельство чьей-то заботливости?
Заботливости, ха! Как же! Безымянный раздраженно фыркнул, озлившись на самого себя за не в меру подобревшие мысли. Так и станут заботиться о случайных прохожих неведомые устроители! Наверняка охотники или лесорубы заготовили себе удобную стоянку, чтоб было где отдохнуть и расслабиться после трудового дня. И, скорее всего, если как следует приглядеться, поблизости обнаружиться схрон с какими ни на есть припасами — ну не станут же они бегать в город за всякой надобностью! Вот, так и есть! Неподалеку от кострища, среди вылезших наружу сосновых корней, обнаружилась неглубокая ямка, наспех присыпанная землей и слежавшейся хвоей. Разворошив её подобранной палкой, он обнаружил внутри полную подозрительной буроватой жидкости флягу из тяжелого, небьющегося стекла в проволочной оплетке, набор точильных камней, затушенный шар-светлячок и ещё целую кучу разной, весьма полезной в обычной жизни и совершенно не нужной ему лично мелочи. Оставив в покое обнаруженную рухлядь и сконцентрировав все внимание на фляге, Безымянный откупорил сосуд, на всякий случай слегка отстранившись, принюхался и, вероятно полностью удовлетворившись результатами этой несложной процедуры, без долгих колебаний отхлебнул изрядный глоток из оставленной неизвестными бутыли. Крепость у неведомого пойла оказалась что надо, чего, к сожалению, нельзя было сказать о качестве и вкусе. Дешевый самогон весьма скверной выгонки — в самый раз для согрева холодными, ветреными ночами, — именно то, что требуется, чтоб не замерзнуть, но в то же время очень разумный выбор для людей, не желающих напиваться в стельку.
Закупорив бутыль и на время отставив её в сторону, Безымянный приступил к обустройству ночевки. Первым делом он сбросил заплечный мешок — изрядно располневший от щедрот Гаргарона и материнской заботы об «исхудавшем въюноше» его кухарки — наземь, и занялся костром. Натаскав хвороста и уложив его горкой, он сплел элементарное огненное плетенье состоявшую из чистой эманации пламени, и проявил её в самом центре костра. Хвоя мгновенно занялась, пламя с удовольствием приняло предложенное ему яство и, радостно потрескивая, набросилось на сушняк. Понаблюдав некоторое время за танцующими язычками, Безымянный вытащил из мешка небольшой котелок и, набрав воды из ручейка, установил над огнем. Дождавшись, когда вода нагреется, он бросил в котелок пригоршню просяной крупы и несколько кусков соленого мяса — вот и вся похлебка. Конечно, он вполне мог обойтись и без неё — благо Гаргарон не поскупился и снабдил его напоследок весьма изрядным запасом провизии, годной к употреблению и безо всякой готовки, но Безымянный — если случалась такая возможность — предпочитал горячие блюда, в особенности — супы! Несомненно, так сказывалось детство, проведенное на юге филиала, у берегов Великого Моря с его неподражаемо-разнообразной кухней, наполненной ароматами тысячи специй и трав, кухней, особенно знаменитой своими прозрачными словно утренняя роса, холодными супами и густыми, сдобренными жареными кореньями и острым перцем наваристыми бульонами. И, конечно, вином! Молодым, ещё не успевшим как следует отыграть, освежающе-хмельным, будто первый поцелуй юности или, наоборот, старое, выдерживавшееся в непроницаемой темноте древних подземелий десятилетиями, с глубоким, неподражаемым вкусом — своей утонченностью и изысканностью уподобляемое беседе с мудрецом. Такое вино хорошо пить во время партии в Великой Игре! Ах, вино, как же он скучал по вину все эти годы, ведь для него, прямого потомка древнего аристократического рода Александеров, «дар солнца» было не просто напитком. Отец не раз полушутя-полувсерьез говаривал, что в жилах их рода течет не кровь — а вино!
Впервые Безымянный попробовал вино — этот благороднейший из напитков, когда ему только-только исполнилось пять. В один из солнечных летних дней его дед — в прошлом верховный гроссмейстер Одиннадцатого Региона и патриарх рода, но уже давно покинувший службу и даже свое место в патриархате вкупе с креслом в совете клана уступивший младшему брату, дед, всё свободное время проводивший в виноградных садах, на семейной винодельне или же в глубочайших, сложенных из огромных, грубо отесанных камней подвалах-винохранилищах, открыл для своего внука целый огромный мир ароматов, вкусов и цветов этого наиблагороднейшего из напитков! Он, Никлас Александер-старший, был непревзойденным знатоком и ценителем вин, он мог целыми сутками напролет обсуждать самый тонкий, самый малоприметный оттенок вкуса, до хрипоты отстаивая свою правоту и оспаривая доводы оппонента с горячностью воина, застигнутого в разгар схватки. Обладая поразительными знаниями и более чем вековым опытом, он мог с легкостью, после одного глотка вина, назвать сорт винограда, год выделки и даже место, где рос куст; мог по едва уловимому оттенку запаха назвать травы и цветы, наделившие виноград его ароматом; с первого взгляда определял сроки и способ выдержки. Вино было для Никласа Александера целой Вселенной, прекрасной и бесконечной в своем никогда не повторяющемся многообразии! И в этой, подвластной только ему вселенной он царил на правах полновластного и сурового господина. Он постоянно и на полном серьезе твердил, что виноград, без сомнения, самый великий дар Макрокосма — человеку и что, не будь этого щедрого дара, человечество никогда не смогло бы существовать. Мягкий в общении и приятный в манерах, он становился настоящим тираном, когда дело доходило до вина и в особенности тех его сортов, что хранились в тайном подвале. Даже отец никогда не осмеливался спускаться в закрытые секции без ворчливого согласия деда. И дело было не только в охранной вязи, нагроможденной Никласом-старшим вокруг его драгоценных запасов, вязи, по силе и жестокости кары мало чем уступавшей тем, что возводили ваятели конфедерации у границ сторожевых цитаделей. Дело было в каком-то странном, необъяснимом почтении, охватывавшем любого человека при одном виде этих — протянувшихся на сотни метров — каменных лабиринтов, уставленных пыльными стеллажами, содержавшими в своем нутре подчас сокровища двухвековой давности, в почтении, сродни религиозному исступлению Отверженных-рыбопоклонников!
Безымянный меланхолично вздохнул и, отрешенно помешивая закипающее варево металлической ложкой с резным можжевеловым черенком, приложился к недавно обнаруженной фляге, но тут же с отвращением выплюнул, закупорил бутыль и, не глядя, швырнул на прежнее место. После воспоминаний о благородном вине вкус самодельного пойла казался ещё более отвратительным, чем был в действительности. У его деда наверняка от одного вида этой браги приключился бы нервный приступ, и ещё долго весь огромный родовой замок полнился бы его отчаянными воплями и стенаньями, а домашние старались бы лишний раз не шуметь и передвигались на цыпочках.
