Когда Элизабет стала слышать только шум собственных шагов, она остановилась. Перед ней была огромная балка, упертая комлем посреди мостовой и подпиравшая фасад дома, который почернел от дождей и двухвековой пыли. Маленькая темно-коричневая дверь хлопала на сквозняке и позволяла видеть пустой двор там, где кончался дышавший на ладан коридор. С замиранием сердца девушка сделала еще несколько шагов и рискнула заглянуть в скобяную лавку; в полутьме виднелась черная груда старых кастрюль, среди них тут и там поблескивал светлый металл, а рядом валялся на полу вырванный из журнала лист, красным пятном трепетавший от северного ветра, который поддувал из-под двери.
По другую сторону от балки лавка была попросторней, и там горела лампа с наполовину прикрученным фитилем. В этой лавке вроде бы торговали всем на свете, потому что с потолка свисали метлы, а на длинном темном прилавке коробки с галантерейными товарами соседствовали с кондитерскими изделиями, в углах было совсем темно, свет лампы дрожал, так что казалось, будто за ящиками с овощами кто-то шевелится, хотя там, конечно, никого не было.
Элизабет подумала, не зайти ли в лавку и спросить про точильщика, и уже взялась было за ручку двери, но в последний момент передумала. Неизвестно почему это заведение показалось ей ужасным; напрасно говорила она себе, что это самая обыкновенная бакалейная лавка, ее не оставляло впечатление, будто на длинном прилавке, окрашенном, точно гроб, в черный цвет, можно раскладывать не только свечи и сахар, но и куски человеческого мяса. И тут же Элизабет почувствовала, что ее со всех сторон окружает страх. Из осторожности она даже сняла шапочку из меха выдры, чтобы ею не соблазнился какой-нибудь вор, и обрадовалась, что на улице, кроме нее, никого нет. Потом спросила себя, а чего ей бояться, если она пойдет своей дорогой, но все же не могла отделаться от навязчивой мысли, хотя и не вполне определенной, о том, что где-то совсем близко ее подстерегает какая-то опасность.
И в эту минуту Элизабет услышала, как вдалеке залился колокольчик, весело и звонко, как, должно быть, звучал много веков тому назад. У нее так сильно забилось сердце, что она вынуждена была облокотиться на балку, но тут колокольчик вдруг замолк. Элизабет бросилась бежать в конец улицы. А там в лавках — ни огонька, лишь серый свет сочился между крышами. Оглядевшись, девушка увидела заброшенный проход, прикрытый железной решеткой, будто какой-то безумец хотел запереть в нем наводящий тоску зимний ветер, завывавший под темными сводами, а в конце прохода виднелась улочка, заворачивавшая за угол первого же дома. В этом проулке никто уже не жил. Стоило лишь посмотреть, и сразу было видно, что за высокими окнами черным-черно, стекла разбиты, ставни хлопают.
Снова зазвенел колокольчик, но уже слабее, словно устал бороться с приближавшейся ночью. На этот раз Элизабет без колебаний пошла по улице, змеившейся среди зачумленных лачуг, и вскоре со вздохом облегчения увидела огни большого проспекта, который тянулся вдоль старинной крепостной стены города. Облако белой пыли окутывало эти пустынные места и, казалось, безраздельно царило над безлюдной мостовой и широкими тротуарами с чахлыми деревьями по кромке. Справа возвышалась стена казармы, конек ее крыши терялся где-то в вышине, куда не доходил свет фонарей. Чуть подальше по другую сторону улицы мерцали огни маленького кафе, туда-то и направилась Элизабет.
Дело в том, что она увидела похожую на игрушку повозку точильщика; какой-то мальчишка в синем фартуке забавлялся тем, что тряс колокольчик, но делал это так неумело, что слышалось лишь жалкое бряканье. Подошли другие мальчишки, привлеченные шумом, обступили тележку и начали вырывать друг у друга висевший на цепочке колокольчик, но тут дверь кафе отворилась, и показалась голова точильщика — ребятня бросилась наутек. Элизабет подошла к кафе в тот момент, когда дверь снова закрылась. Она была напугана неразумностью своего поступка. Уйти так далеко от дома затем лишь, чтобы отдать в заточку ножницы! Точильщик наверняка узнает ее. Что он подумает? Нет, она ни за что на свете не осмелится поглядеть ему в глаза, она слишком хорошо себя знала и могла с уверенностью сказать, что убежит, если он вдруг выйдет из кафе. Не остается ничего другого, стало быть, как вернуться домой с тупыми ножницами в кармане.
И все же она не решалась уйти. Надо было по крайней мере еще раз взглянуть на точильщика. С этой целью девушка подошла к окну кафе и поднялась на цыпочки, чтобы заглянуть в зал поверх закрывавшей нижнюю часть окна занавески. К сожалению, запотевшее стекло не позволяло много увидеть, но она услышала, как молодой человек громко говорил и хохотал с товарищами. На этот раз Элизабет вслушивалась в разговор незнакомых людей с непонятным ей самой удовольствием, ей нравились грубость и сила, придававшие особую выразительность словам захмелевшего гиганта. А ровная манера, в которой разговаривали с ней в семье господина Лера, казалась ей теперь бесцветной и жеманной. Прижавшись носом, она видела сквозь запотевшее стекло только тени; вспомнила длинный кожаный фартук, нижний край которого при ходьбе бил точильщика по ногам, вспомнила чуточку небрежную походку молодого человека, его крепкие руки, белозубую улыбку, и ей захотелось посидеть с ним вместе в этом маленьком кафе, где пахло вином и табаком, слушать незамысловатые шутки и смеяться, хохотать во все горло, как эти люди, ведь они казались ей такими счастливыми. К ее удовольствию сразу же примешалась тоска по жизни, за которой она наблюдала лишь таким неудобным способом — через запотевшее стекло. И меж тем она чувствовала себя ближе к точильщику и его друзьям, чем к госпоже Лера и ее дочерям, к мадемуазель Бержер и сонатам Клементи. До этого вечера Элизабет никогда в жизни так остро не ощущала жесткие ограничения, сдерживавшие порывы ее наивной души, и теперь по щекам ее покатились слезы. Из нее хотели сделать благовоспитанную девицу, но теперь, в пасмурный декабрьский вечер, у окна кафе стояла и тихонько плакала от любовной тоски девушка из народа.
Наконец она ушла, потому что, как-бы там ни было, некоторые вещи оставались для нее невозможными по велению разума, хотя какой-то внутренний голос отчаянно и яростно кричал: «Почему? Ну почему?» Ответить на этот вопрос Элизабет не могла. Сама не зная зачем, она вернулась, снова подбежала к окну кафе и подышала на стекло в том месте, откуда могла бы увидеть точильщика; но в то мгновение, когда губы ее коснулись холодного стекла, ей показалось, будто она слышит презрительный смех Берты, которая всегда считала ее смешной девчонкой.
Через час Элизабет, уставшая от волнений, вернулась в свою комнату. Все ее поведение теперь показалось ей нелепым, и больше всего — та стыдливая робость, которая помешала дождаться точильщика возле кафе и смело поговорить с ним. В другой раз она не станет колебаться, но кто знает, когда она с ним повстречается. Конечно, он снова пройдет мимо дома через неделю-другую, но как дождаться этого дня? Она хотела видеть его сейчас. Уткнувшись лицом в подушку, Элизабет отчаянно зарыдала, не сдерживая своих чувств, как это свойственно молодым девушкам, безоглядно предающимся любому горю.
Тут Элизабет услышала, что в комнате кто-то дышит, и вздрогнула; в комнату неслышно вошла Берта и сквозь стекла очков наблюдала за взрывом отчаяния с интересом, с каким старый ученый исследует малоизвестное, редкое явление.
— Что тебе нужно? — пробормотала Элизабет, отводя волосы от лица.
— Мне? Ничего, — спокойно ответила Берта.
Она стояла неподвижно в своем огромном воротничке из венецианских кружев и облегающем платье; заложив руки за спину, добавила:
— У папы в кабинете какая-то гостья, вроде бы твоя тетка. Очень безвкусно одета эта твоя родственница.
— Что ты мне тут рассказываешь? Которая из моих теток?
— Твоих теток? Значит, у тебя полно родственников?
Произнеся эти слова, Берта посмотрела на разбросанную по ковру и по креслам одежду Элизабет, потом перевела взгляд на девушку, щеки которой, мокрые от слез, тотчас покраснели.
— Мама только что приходила сюда, — продолжала Берта нарочито мягким тоном. — Тебя искала, понимаешь? Твоя тетка хотела заключить тебя в свои объятья. Когда мама увидела, что, во-первых, ты ушла из дома без разрешения, во-вторых, что ты таким путем обделываешь свои делишки, она сказала… О! Она много чего сказала, но ты услышишь об этом от нее самой, услышишь много интересного.
— Иди отсюда! — сказала Элизабет.
— Сейчас уйду. Оказалось, в вашей семье была очень забавная особа. Твоя тетка рассказывает о ней кому угодно, лишь бы слушали, и я слушала из передней. Эта самая особа моментально влюблялась в мужчин, которые встречались на ее пути, и в конце концов плохо кончила, а именно однажды выехала в поле и…
