— Эй, Билл, балда, половину ещё не пробило!
— Давай сюда, Билл, выпей стаканчик!
— Спой песню, старина!
— Что, стол нужен, а?
Билл не без охоты выпил предложенный стаканчик, но, поставив пустой стакан на стол, запротестовал:
— Пора, джентльмены, только десять минут до молитвы, а нам ещё нужно привести в порядок холл!
В ответ на это последовали крики «Нет, нет!» и яростная попытка грянуть «Билли Тэйлора» в третий раз. Билл просительно посмотрел на старшего Брука, тот встал и прекратил шум.
— А ну-ка давайте помогайте, младшие! Тащите назад столы, убирайте кувшины и стаканы. Билл прав. Открой окна, Уорнер.
Уорнер, который сидел возле верёвок, начал поднимать створки больших окон, и в холл хлынул поток чистого свежего ночного воздуха, от которого замигали и начали оплывать свечи, и взревело пламя в каминах. Круг распался, каждый подхватил свой кувшин, стакан и песенник, а Билл налёг на большой стол и начал с дребезжанием толкать его на место возле двери в кладовую. Мальчики, кабинеты которых были на первом этаже, унесли с помощью друзей свои столы; а над всем этим, стоя на одном из длинных столов, кучка не знающих устали сынов гармонии нарушала тишину и спокойствие ночи затянувшимся исполнением «Боже, храни Короля».[90] Его Величество Король Вильям IV, правивший тогда нами, определенно был популярным монархом среди школьников — любителей пения, и был известен им, главным образом, по началу отличной, хотя и несколько вульгарной, песенки, которую они весьма полюбляли:
Подстрочник:
“Come, neighbors all, both great and small,Придите, все соседи, великие и малые,
Perform your duties here,Выполняйте свой долг здесь
And loudly sing ‘live Billy our king’И громко пойте «да здравствует король наш Билли!»,
For bating the tax upon beer.”За то, что он снизил налог на пиво.
Особенно большие знатоки по части песен прославляли его также в балладе, которую, как я думаю сейчас, сочинил какой-нибудь ирландский монархист. Я забыл из неё все, кроме припева:
Подстрочник:
“God save our good King William, be his name forever blessed;Боже, храни нашего доброго Короля Вильяма, да будет благословенно его имя,
He is father of all his people and guardian of all the rest.”Он отец своего народа и опекун всех остальных.
Мы и в самом деле были верноподданными в те дни, хоть, может быть, и выражали свои чувства несколько грубовато. Надеюсь, что те, кто пришёл нам на смену, так же относятся к Её ныне царствующему Величеству,[91] и, учитывая смягчение нравов, переняли или придумали новые песни в её честь, такие же сердечные, но более цивилизованные.
Когда пробило четверть десятого, зазвонил колокольчик на молитву. Шести- и пятиклассники выстроились в соответствии со своим положением в классе[92] вдоль стены по обе стороны каминов, младший пятый класс и другие ребята постарше вокруг длинного стола посередине, а самые маленькие — у одного конца того стола, что подальше от каминов. Том стоял самым последним, и его физическое и душевное состояние совершенно не подходило для молитвы; он не мог настроиться на серьёзный лад, как ни старался, в голове у него вертелись строчки из песен, и единственное, что он был в состоянии делать — это разглядывать старших, стоявших напротив, восхищаться великолепием их жилетов и раздумывать, какие они, эти ребята. На лестнице послышались шаги швейцара, и в дверях замелькал свет. «Тише!» — зашептали стоявшие поблизости пятиклассники, и вошёл Доктор в академической шляпе с кисточкой, одной рукой он придерживал полу мантии, а в другой у него была книга. Вот он проходит посередине и становится рядом с Уорнером, который делает перекличку. Доктор ничего не замечает, спокойно листает книгу и находит нужное место, а потом стоит, со шляпой в руках, заложив книгу пальцем, и смотрит прямо перед собой. Он лучше, чем кто-либо другой, знает, когда нужно смотреть, а когда — не смотреть; сегодня вечер пения, шума было много, но ничего плохого не произошло; пили только пиво, и вреда от этого никакого, хотя некоторые из них действительно разгорячились и сильно возбуждены. Поэтому Доктор ничего не замечает, а Том, как зачарованный, со страхом смотрит и слушает, как он стоит и читает псалом своим глубоким, звучным, проникающим до глубины души голосом. Молитва уже окончилась, а Том всё ещё стоит с открытым ртом и смотрит вслед его удаляющейся фигуре, как вдруг чувствует, что кто-то тянет его за рукав, оборачивается и видит Иста.
— Слушай, тебя когда-нибудь подбрасывали в одеяле?
— Нет, — сказал Том, — а что?
— А то, что сегодня, наверно, будут подбрасывать, перед тем как шестой класс пойдёт спать. Поэтому, если ты боишься, то лучше прячься, а то они тебя поймают и будут подбрасывать.
— А тебя подбрасывали? Это больно? — спросил Том.
— Да, конечно, сто раз, — ответил Ист, хромая рядом с Томом вверх по лестнице. — Это не больно, если, конечно, не упадёшь на пол. Но большинство наших это не любят.
Они остановились в одном из верхних коридоров у камина, где стояли кучкой и шептались маленькие мальчики, явно не желавшие идти наверх, в спальни. Через минуту, однако, открылась дверь одного из кабинетов, и вышел шестиклассник; тут все они быстро кинулись вверх по лестнице, а потом бесшумно разбежались по разным спальням. Сердце Тома билось довольно сильно, когда они с Истом дошли до своей спальни, но он уже принял решение.
— Я не буду прятаться, Ист, — сказал он.
— Ну и отлично, старина, — сказал Ист, явно довольный, — я тоже не буду — сейчас они за нами явятся.
Спальня была большая, с дюжиной кроватей, но никого, кроме себя и Иста, Том в ней не увидел.
Ист снял куртку и жилет, а потом, насвистывая, принялся стаскивать ботинки; Том последовал его примеру.
В коридоре послышался шум и шаги, дверь распахнулась, и в комнату ворвались четверо или пятеро здоровенных пятиклассников, предводительствуемых Флэшменом во всём великолепии.
Кровати Тома и Иста стояли в дальнем углу комнаты, поэтому сразу их не увидели.
— Залегли на дно, а? — взревел Флэшмен. — Вытаскивай их, ребята! Они под кроватями, — и он откинул белую занавеску на ближайшей кровати.
— У-у-у-у! — ревел он, таща за ногу маленького мальчика, который изо всех сил цеплялся за ножку кровати и вопил, умоляя о пощаде.
— Эй вы, давайте помогайте, сейчас мы вытащим этого маленького скота, ишь как разорался! Заткнитесь, сэр, или я вас сейчас прикончу!
— Пожалуйста, Флэшмен, пожалуйста, Уокер, не подбрасывайте меня! Я буду вам прислуживать, я все, что хотите, сделаю, только не подбрасывайте меня!
— А чтоб тебя, — говорил Флэшмен, волоча несчастного за ногу, — больно не будет, ах ты …! Пошли, ребята, вот он.
— Слушай, Флэши, — закричал другой из их компании, — прекрати это! Ты слышал, что сегодня сказал Патер Брук! Провалиться мне, если мы будем подбрасывать кого-нибудь против воли — хватит этих наездов! Отпусти его, я сказал!
Флэшмен с ругательством и пинком отпустил свою жертву, которая тут же опрометью бросилась под кровать, боясь, как бы они не передумали, и поползла дальше под другими кроватями, пока не оказалась под кроватью шестиклассника, которую, как все знали, они не посмели бы тронуть.
— Есть же такие, которые не боятся, — сказал Уокер, — вот, например, Ист-Скороход. Ты же не против подбрасывания, правда, малый?
Скороход было прозвище Иста, которое он заслужил быстротой ног.
— Нет, — сказал Ист, — давайте, если хотите, только учтите, у меня нога болит.
— А вот и ещё один, который не спрятался. Э-э, да это новенький! Как вас зовут, сэр?
— Браун.
— Ну, новенький Браун, ты не против, чтобы тебя подбрасывали?
— Нет, — стиснув зубы, ответил Том.
— Тогда пошли, ребята, — закричал Уокер, и они ушли, забрав с собой Тома и Иста, к огромному облегчению четырёх или пяти других маленьких ребят, которые вылезли из своих укрытий под и за кроватями.
— Вот молодчина Скороход! — сказал один. — Теперь они уже больше сюда не вернутся.
— И этот новенький тоже. Наверно, очень смелый!
— Ага! Подожди, когда они уронят его на пол, посмотришь, как ему это понравится!
Тем временем процессия направилась по коридору к спальне № 7; эта спальня была самая большая, и в ней обычно происходило подбрасывание, потому что посередине было большое свободное пространство. Здесь уже собрались другие группы старшеклассников, каждая со своим пленником, а то и с двумя. Некоторые хотели, чтобы их подбрасывали, другие были недовольны, третьи до смерти перепуганы. По предложению Уокера, всех, кто боялся, отпустили, почтив тем самым речь Патера Брука.
