Это было письмо. Из Калифорнийского университета. Там было вот так написано:
«Глубокоуважаемый мистер Иурий Глотофф!
Ваше предложение о проведении в США научных исследований с целью ускоренного наращивания перламутрового слоя в раковинах-жемчужницах заслуживает нашего внимания. Мы готовы предоставить Вам лабораторию и некоторые денежные средства на взаимовыгодных условиях.
Ждем подтверждения Вашего согласия для подготовки Вашего выезда в США».
Письмо было подписано каким-то профессором по имени Джеральд Скотт.
Да, теперь даже мне все понятно, без намеков и подсказок.
Глава XIII
В одном флаконе
Вообще, в нашей школе почти все учителя довольно хорошие. Они, конечно, порой бывают довольно вредными. Особенно перед концом четверти. Но все-таки не вреднее нас. У них лишь один существенный недостаток: каждый учитель считает свой предмет самым главным и самым для нас необходимым, особенно в будущей жизни. Вот, например, наш математик… Мы его Синусом прозвали. Он очень на синус похож. Правда, я никогда не видел этот синус в натуре. И не только я. Да и есть ли он на самом деле? Что-то я сомневаюсь. Синусоида – бывает, а синус – нет… Так вот, наш Синус часто кому-нибудь из нас повторяет: «Ну скажи мне, оболтус, как ты будешь жить без знания математики? Ведь без красивых чисел и изящных формул ты и шагу ступить не сможешь! Дремучая голова!»
Ага, это он прав. Я, когда улицу перехожу на зеленый свет, то всегда перед этим таблицу умножения повторяю. У нас одна знакомая бабуля, перед тем как улицу перейти, все время крестится и молитвы шепчет. А я – таблицу умножения.
– Все в мире, – говорит Синус, – держится на математике. Стоят дома, висят мосты, плавают корабли, летают самолеты, взмывают космические станции.
– Все в мире, – говорит наш Бонифаций, учитель литературы, – держится на прекрасных и мудрых книгах. Дома, заводы и фабрики, мосты и самолеты, наука и искусство. Все в мире держится на совести человека. А совесть, честь, порядочность, ответственность воспитывает в нем литература.
В общем, все школьные предметы, каждый сам по себе, самые главные. Получается, шагу ступить невозможно без математики, литературы, физкультуры и… музыки. Вот тут у Бонифация маленький прокол. Он у нас, кроме литературы, ведет еще и занятия по музыке. Это факультативно. Ну, это так: хочешь – ходи, не хочешь – не ходи, только не мешай, когда Бонифаций собирает вокруг рояля в актовом зале любителей классической музыки. Кстати, у нас таких довольно много набралось, даже из числа школьных хулиганов. И Бонифаций часто говорит, что главное в воспитании человека – это прекрасная музыка, серьезная, а не всякая эстрадная дребедень. Прекрасная музыка учит человека чувствовать, рождает в его душе глубокие мысли и благородные порывы.
– А литература? – спросил как-то я.
Бонифаций на секунду затормозил, разозлился:
– В конце концов, Дима, это одно и то же, по целям и задачам. Явления одного порядка.
Я не стал спорить, только подумал: если бы Игорь Зиновьевич преподавал еще и географию, то и этот предмет он считал бы самым главным для воспитания человека. Чтобы он не заблудился в различных климатических зонах.
А по сути так оно и есть. Все предметы – главные. Все они нужны и необходимы, чтобы человек стал человеком…
Так вот, насчет музыки. Насчет композиторов, симфоний, профессоров и всяких наук. Алешка в переменку зашел в актовый зал, где в это время Бонифаций в одиночестве сидел за роялем, и пальцы его неторопливо бегали по клавишам.
Алешка подошел, весь из себя скромненький, присел рядом. Бонифаций взглянул на него.
– Что загрустил, Оболенский?
– Так что-то, Игорь Зиновьевич. Как-то так. Сыграйте мне что-нибудь вкусненькое.
– Например?
– Какую-нибудь симфонию. Моцарта. Номер сто.
Бонифаций улыбнулся.
– Не могу, Алексей.
– А я думал, вы все симфонии умеете.
– А эту не могу.
– Почему? Очень длинная, да?
– Потому что она не существует. Моцарт написал около пятидесяти симфоний. Сотой у него нет.
– Недобрал, значит? Ну тогда сыграйте мне его симфонию… как она… А, вспомнил – «Практическая».
– Может, «Патетическая», а?
– Точно! «Патетическая».
– И эту не могу. Не было такой симфонии у Моцарта.
Вся Алешкина грусть растворилась без следа. Он встал.
– Так я и знал! Наврал он все! А кружку с Моцартом небось на рынке купил.
– Кто он? На кого ты набросился?
– Так… Один знакомый профессор.
– Нехороший человек?
– Гад порядочный. А он еще сахар в чай столовой ложкой кладет. И уши у него волосатые.
Бонифаций внимательно посмотрел на Алешку. Сыграл ему что-то веселенькое, а потом отыскал меня и предупредил:
– Дима, твой брат что-то затевает.
– Он, Игорь Зиновьевич, все время что-то затевает.
– На этот раз эта затея кажется мне весьма опасной. Что-то вроде страшной мести врагу. У него есть враг?
К тому времени я уже точно знал, что у каждого честного человека есть враг. Добро и зло несовместимы. В одном флаконе не уживаются. Я так и сказал Бонифацию.
– При чем здесь, вообще-то, флаконы? Какие флаконы? И что за манера – общаться дурацкими рекламными слоганами? Ты лучше присмотри за братом. Он очень экспансивный мальчик, может наделать глупостей.
Алешка? Наделать глупостей? Уж что-что, а это ему не грозит.
Мы спускались с Бонифацием со второго этажа, я его успокаивал, а он уже не слушал меня – он к чему-то прислушивался. Даже приостановился.
– С этими первоклашками… Народ, конечно, шумный… Но не до такой же степени… Дим, ты не помнишь – ваш первый класс лаял в раздевалке после уроков?
– Этого я не помню, Игорь Зиновьевич. В раздевалке мы не лаяли, но на уроках мяукали. – И я тоже стал прислушиваться.
Внизу действительно бушевал какой-то странный, непривычный для школы шум. Похожий на многоголосый собачий лай.
Мы поспешили вниз, наводить порядок. Но я уже сообразил, что этот шум творился не в раздевалке. Он творился снаружи, у школьного подъезда. Мне все стало ясно – Алешкина стая, соскучившись, примчалась навестить его в школе.
Что-нибудь придумать я не успел. Навстречу нам спешил наш доблестный охранник, со своей книгой учета под мышкой и с бледностью на лице.
– Нападение, Игорь Зиновьевич! – шумел он не хуже первоклашек и собак. – Занимаем оборону! Вызываем подкрепление в виде МЧС!
Школа оказалась на осадном положении. Снаружи, окружив школьное крыльцо полукругом, сидели собаки и самозабвенно вызывали Алешку. Внутри, возле дверей, испуганно томились уже одетые первоклашки, не решаясь выйти наружу.
Бонифаций разгреб эту толпу, пробился к двери, приоткрыл ее и строго крикнул:
– Брысь!
– Щаз-з! – дружно ответили ему собаки. – Сам брысь!
Бонифаций захлопнул дверь – а что ему оставалось? – и снял трубку телефона.
– Правильное решение, – одобрил его отставной старшина.
Но Бонифаций не успел позвонить ни в милицию, ни бойцам МЧС. Откуда ни возьмись вылетел Алешка и ринулся к двери.
– Стой! – заорал Бонифаций, роняя на стол трубку. – Не смей, Оболенский! Сожрут!
Алешка обернулся, глаза его хитро блеснули, и он скромно, с достоинством ответил:
– Пусть уж лучше меня сожрут, чем вас. – И вышел на крыльцо.
Бонифаций закрыл глаза и бросился за ним. Он, видимо, решил, что будет все-таки лучше, если собаки сожрут учителя, а не ученика.
Молодец Бонифаций! Настоящий преподаватель литературы! Которая учит нас благородству в мыслях и самоотверженности в действиях!
Но собаки его не тронули. Может, не успели, может, не захотели. Тем более что он зацепился ногой за порожек и растянулся во все крыльцо. Поднял голову и увидел, что Алешка спокойно идет в сторону парка, вокруг него скачут ошалевшие от радости псы, отталкивают друг друга, подставляют свои головы и уши под его руку.
– Нонсенс! – громко прошептал Бонифаций, встал и начал отряхиваться от грязного снега. – Этот Оболенский… Он героический мальчик!
– Он воспитан на лучших образцах классической литературы, – пояснил я, сдерживая улыбку. Даже не улыбку, а дикий хохот. – И музыки.
– Он вне опасности, как ты думаешь?
– Он сейчас в полной безопасности, Игорь Зиновьевич.
Это я знал твердо. Когда Алешка шагал в окружении своей стаи, вокруг них образовывалось безвоздушное, вернее – безлюдное, пространство. Границы которого никто из прохожих не решался нарушить. Даже всякая шпана.
– Я напишу о его самоотверженном поступке в газету, – пообещал Бонифаций. – И о тебе тоже. «Ведь вы этого достойны!»
– Лучше не надо, – посоветовал я. – Зазнается еще. В новой упаковке.
– Да… – Бонифаций в раздумье почесал кончик носа. – Да… Я бы не хотел оказаться в числе его врагов. А тем более – объектом его мести.
Я бы тоже…
Случайность – проявление закономерности. Так говорит папа. Совершенно случайно Алешка вышел на рыбака, который совершенно случайно оказался тем самым Сычом, которого папа когда-то задерживал как карманника и который оказался тем самым «темным гостем», который теперь воровал в квартирах, где отмечали юбилей или справляли свадьбу.
