Он побежал, не помня себя. Кто угодно живой – есть тут кто-нибудь? Охранник, сторож, Тим, Миро – кто угодно. Не в силах больше находиться на залитом лунным свинцом поле, он нырнул куда-то в сторону: стена оборвалась проходом. Пробежал еще несколько метров, оступился, когда из-под ног пропала земля, и кубарем скатился вниз.
Траншея, похожая на большой погреб, только без крыши. Все стенки выложены аккуратными деревянными спилами одинакового размера. Аксель встал, чувствуя, что сильно ушиб ногу и плечо, озираясь по сторонам и даже радуясь боли – она притупила его страх. Прихрамывая, он пошел к выходу из траншеи, наклонной белой дорожке. Он не представлял, что это за место, и страшился узнавать. Но глаза сами, против его желания, выхватили из полумрака табличку. Расстрельный ров. Он же тир – смерть как развлечение.
Сглатывая тошноту, Аксель попытался бежать. Мысль о поле и ветре все еще пугала его, поэтому он задержался у какого-то строения. Ровный короб в форме куба, одной стеной выходящий к общей территории. Вместо двери просто проем, приглашающий зайти.
Аксель знал, что туда идти не надо. Заходя внутрь, он понимал, что пожалеет.
Внутри было темно, свет от луны падал только на часть помещения – где отсутствовала крыша. Перед скульптурной композицией в красных лампадках подрагивали огоньки, зажженные еще днем. Аксель не стал вглядываться в скульптуры, зная, что от этого станет только хуже. Он чувствовал, что здесь, в этом лагере, ему становится только хуже, с каждой пережитой минутой все хуже и хуже.
Он вдруг вспомнил, что в кармане лежит фонарик. Теплый желтый луч скользнул по бетонным перегородкам и обнажил трещины и провалы в полу. Раньше помещение явно было перегорожено стенками. «Станция Z» – гласила табличка.
Откуда все эти знания в его помутневшей голове? Аксель не помнил, где он читал об этом месте. Но он точно знал, что было в этих отсеках. Что это такое, станция Z.
Это последняя буква алфавита. Это конечная станция.
«Осторожно, двери закрываются… Абсолютное зло. Никуда оно не исчезало, – в отчаянии думал Аксель. – Ему больше лет, чем этому лагерю, чем всем лагерям, вместе взятым. Его побеждали, но не уничтожали, и оно продолжало быть, тлеть, таясь в самых черных углах, – вот как этот. И выжидало, когда ослабнет воздвигнутая против него оборона».
Нет, только не так, слишком рано для конца. Акселю надо вернуться к началу! Превозмогая боль в колене, он бросился прочь. Теперь он бежал прямо через поле – только чтобы скорее оказаться у ворот, у башни А.
Наконец ужас стал отступать. Аксель замедлил бег, чувствуя, что задыхается, а потом и вовсе остановился, растирая ушибленную ногу. Оказывается, при падении он порвал штаны и разбил колено. Хромая, Аксель добрался до скрытых тенью здания ворот. Тех самых, что и были его целью еще недавно.
У ворот деловито крутились две тени.
– Эй! – донесся до него громкий шепот Тима. – Аксель! Какого черта? Ты где таскаешься?
– Упал.
– Ну ты даешь… Мы уже первый пруток без тебя перекусили.
Аксель посмотрел на ворота и впервые увидел ее наяву. Безнадежную. Ироничную. Надпись, из-за которой пережил все это. Она оказалась не такой большой, как он представлял. И обращена она была не к нему, находящемуся внутри, а к входящим, к тем, кто шел с другой стороны.
По спине Акселя пробежал озноб. Он больше не хотел иметь ничего общего с этим местом. Ни пылинки на подошвах кроссовок – не говоря уж о надписи или хотя бы воспоминаниях о ней в своей голове. Он мечтал, как окажется дома, выстирает одежду, вымоет обувь и примет душ, и жалел только о том, что душ нельзя засунуть внутрь головы, чтобы прополоскать и там тоже.
– Так, парни, заканчиваем и сруливаем отсюда, – пробормотал он.
– Чего? – не понял Миро. Тим беспокойно оглянулся:
– Что, охрана?
– Нет. Просто нам это не надо.
Аксель взял у Миро ножницы по металлу и стал укладывать их в сумку. Миро крепко поймал его за руку:
– Эй-эй. Полегче.
– Мы уходим.
– Кто сказал? – сощурился Миро, и в глазах у него вспыхнул неприятный огонек. Аксель вздохнул. Его тело действовало на автопилоте, быстрее, чем голова отдавала приказания. Он нагнулся над краем тропинки, подобрал увесистый камень и, не прицеливаясь, на удивление точно залепил им в окно башни А. Где-то в глубине музея, едва слышно, но тревожно отозвалась сигнализация.
– Черт, Аксель!
– Валим! – сообразил Миро.
Через забор они перемахнули сразу за зданием и дальше бежали через сосновый перелесок.
Аксель несся, почти не обращая внимания на боль, и не чувствовал под собой земли, словно на кроссовках выросли маленькие сильные крылья. «Я Персей в крылатых кроссовках!» – чуть не заорал он сдуру. Ему хотелось петь, кричать всякую бессмыслицу, он был счастливым оттого, что мог уйти оттуда. Просто пожелал сбежать – и сбежал, и на него не спустят собак, и по проволоке забора, через который он только что перелез, не пущен электрический ток. Пусть та черная дыра, которую он почти пощупал, остается там, жить и ждать. Он будет держаться от нее подальше. Потому что может.
А потом его избили. Тим и Миро, поняв, что денег за надпись им не видать, словно обезумели. На первый удар в челюсть он ответил, но перевес был на их стороне, и гнев тоже. Ничего не понимающий Вольфи выскочил из машины и замер. Из левого уха у него выпал наушник, и оттуда донеслись приглушенные звуки. Бетховен.
Пропустив еще парочку апперкотов, Аксель поплыл, упал на землю и скрючился, а приятели, теперь уже, наверное, бывшие, продолжали метелить его ногами. Он закрыл руками голову и тихо повизгивал.
Наконец Миро умерил пыл. Он навис над Акселем, взял его за грудки и тряхнул изо всех сил:
– Гнида ты!
Аксель на всякий случай решил не спорить. По телу расползалась томная боль, еще не приобретя очертаний и остроты.
– Тим, Вольфи, в машину, – приказал Миро. – Кинем эту сволочь тут.
Домой он добрался только на рассвете. Несмотря на двенадцать пропущенных звонков от Элизы, он еще надеялся, что она спит, и не стал перезванивать и тревожить.
Элиза не спала. Осунувшаяся, с припухшими глазами, она ждала на пороге, заслышав его шаги еще на лестнице.
– О господи, – ахнула она. И тут же заплакала.
– Элиза, не плачь. Все хорошо… – промямлил он. Губа заплыла, и слова звучали невнятно.
– Я знала, что с тобой что-то случилось! Меня как будто ошпарило. Я проснулась и поняла, что с тобой что-то случилось. Ровно в три часа ночи. Аксель, ну как же…
– Иди ко мне.
Аксель наконец-то уткнулся носом в ее рыжеватую макушку. Она пахла яблочным шампунем. И в этом тоже было что-то абсолютное.
Это такая игра
Подернутое пеплом, серое сердце радостного и свободного Берлина. Здесь полагается скорбеть и пропитываться безысходностью: здесь мемориал жертвам холокоста. Две тысячи семьсот одиннадцать бетонных прямоугольных глыб, где нет двух одинаковых, как не было двух одинаковых людей среди тех… Катя уже была здесь днем, вместе с другими туристами, честно пытающимися проникнуться важностью этого момента – между посещением Рейхстага и сытным обедом.
Впрочем, пытались не все. Высокий парень, похожий на античную статую во плоти, прижал к себе красивую черноволосую девушку в синей бархатной юбке до пят, и они замерли стоя, вместе переживая что-то, явно со скорбью не схожее. Смотреть на них было приятно и в то же время неловко. Неподалеку прямо на одной из мемориальных плит устроился мужчина средних лет характерной туристической наружности: бейсболка, красные шорты по колено, фотоаппарат, на длинном ремешке спустившийся с шеи к сильно выдающемуся брюшку. Мужчина сосредоточенно жевал бутерброд, шуршал оберткой, то и дело прихлебывая газировку из бутылки и щурясь от яркого солнца, плавившегося в зените. Загорелая дама в шляпе томно позировала своему спутнику, прильнув к бетонной гладкости одной из стел, и белозубо блестела в объектив улыбкой. Стайка ребят прыгала по соседним прямоугольникам памятника, по-птичьи взмахивая руками, стараясь вовремя не обратить внимания на окрики охранника, не успевающего контролировать всех и повсюду.
Вся эта картина уязвляла Катю, почти оскорбляла: ей хотелось погрузиться в переживания, в осмысление, хотелось вспомнить бабушку, чудом уцелевшую в военные годы, и дедушку, с которым чуда не случилось. А жизнь, пульсирующая вокруг, отвлекала от этого, отчаянно желала жить дальше, просто быть, растворяясь в бесконечной секунде настоящего. Жизнь была в верещании детворы, играющей в прятки за камнями, в резком сигнале клаксона, в треньканье велосипедного звонка, в бренчании гитары и монотонном голосе гида, у автобуса вещающего об истории создания мемориала. Об авторе, строительстве, о потраченных деньгах – и непременно о символизме и том, что каждый обязан испытывать, находясь здесь, по крайней мере по творческой задумке.
