Постепенно он приходил в себя. Пелена, застилавшая глаза, истончалась, холодный металл во рту превращался в ржавчину крови. Засунув в рот палец, Франц убедился: так и есть, внутренняя поверхность щеки раскроилась о зубы. Уцепившись за выступ склепа, мальчик встал на гудящие от драки и бега ноги и осмотрелся. Давида нигде не было.
– Эй! – позвал Франц негромко.
Тишина, наполненная ночными звуками.
Можно было уйти. Забраться в окно пансиона и заснуть, зализывая раны. Но почему-то Франц направился обратно, вглядываясь в кладбищенский мрак. Он пытался идти тем же путем, что только что преодолел.
– Д-давид? Ты где?
– Здесь, – из темноты раздался стон. Франц в два прыжка оказался рядом. Давид сидел на надгробии, обеими руками держась за голеностоп, и мелко дышал. Франц опустился рядом с ним на колени:
– Ты чего?
– Нога. – Давид зашипел от боли.
– Сломал? Д-дай гляну.
Он почти насильно оторвал руки Давида от лодыжки и стащил с него туфель и носок. Осторожно покрутил ступню во все стороны, Давид взвизгнул.
– Больно же!
– Кажется, подвернул, – определил Франц. – У меня так же прошлой весной было. Опухнет маленько.
Он помог Давиду встать, подставив плечо, чтобы тот оперся на него. Вдвоем они дохромали до высокой мраморной плиты и тяжело опустились на нее. Давид растирал больную ногу. Франц поглядел на огонь портофинского маяка – тот мигал все так же уверенно и неизменно, хотя лично Франц чувствовал, что все переменилось с тех пор, когда он последний раз видел этот свет. А прошло каких-то пять минут… Он покосился на Давида. Тот перестал теребить ногу и смотрел на Франца. Мальчики изучали друг друга в молчании, с явственным удовольствием оглядывая запачканные рубашки, надорванный у горла воротничок, пуговицу, болтающуюся на одной нитке, дыру на коленке. Вдруг разом поперхнулись, зафыркали и тут же захохотали в голос, захлебываясь и повизгивая.
Когда смех утих, Давид покачал головой:
– Только не говори, что она передала тебе записку…
– Думаешь, мне просто так захотелось притащиться на кладбище? – губы Франца еще дрожали от попавшей в рот смешинки. Давид покопался в кармане и разгладил на коленке записку от Мари Дюрок, точь-в-точь как у Франца, что тот и продемонстрировал с готовностью.
– Женщины… Все они такие. Что с них взять… – вздохнул Давид, которому все еще было десять лет от роду. Франц многозначительно хмыкнул:
– Надо быть умнее. Они вероломные.
– А что значит «вероломные»?
– Как она, – пожал плечами Франц. – Ты верил, что она придет, а в итоге чуть не сломал ногу. Вот тебе и веро-ломная.
– Ага… надо запомнить, вероломные… – Давид повторил это слово с удовольствием.
– Думаешь… она и не собиралась приходить?
– Да ну ее! Кто ее разберет! – И Давид, скомкав записку, зашвырнул ее подальше в кусты. Поколебавшись, Франц поступил так же:
– А может, она испугалась. Сюда идти…
– Может, и так, – деловито согласился Давид. – Девчонки все трусихи, ты это запомни на будущее.
– Ладно…
Так они и помирились: не сходя с надгробия чьей-то могилы. Когда Франц засобирался домой, выяснилось, что Давид будет коротать на улице ночь, ведь двери «Авроры» заперты на ночь, и портье откроет их только в половине шестого. Несмотря на заверения Давида, что тот справится и сам, Франц решил не оставлять его одного.
Ночь была долгой. Они успели обсудить будущую карьеру пиратов и блеснули друг перед другом знанием созвездий, по которым будут искать путь в открытом море. Пришли к выводу, что дружба дружбой, а корабль у каждого будет свой, но в случае чего один придет другому на подмогу. Окончательно продрогнув на кладбище, спустились к пирсу и устроились на толстых кольцах свернутых корабельных канатов. Подремали, пока их не потревожили рыбаки, до рассвета отправлявшиеся на промысел. Когда стало светать, направились восвояси, по пути делая жизненно важные открытия: что у ресторана на набережной тротуар моют щетками с мылом, что чайки тоже умеют драться между собой («Глянь, глянь, эта вон на тебя похожа, а это я…») и что булочник из пекарни на углу чихает совершенно по-итальянски, залихватским «апч-хэй!».
На крыльце отеля, убедившись, что дверь уже открыта, они стали прощаться.
– Думаешь, взаправду тот камень удачу приносит? – вспомнилось Францу.
– А то! Я точно знаю, – кивнул Давид с полной убежденностью. И вдруг, выудив из кармана настоящего «куриного бога», протянул его Францу. – На, бери.
– Зачем?
– Бери, дуралей, на удачу. Второй раз предлагать не буду!
Франц поспешно взял камень и спрятал в карман. Мальчики помолчали. Франц протянул Давиду руку, и тот пожал ее, с чувством, серьезно, как мужчина мужчине.
– До скорого…
Франц домчался до пансионата синьоры Фиретти быстрее ветра. Но недостаточно быстро, чтобы его отсутствие не обнаружили. Кругом стоял гомон, и мальчик оказался в его эпицентре.
– Да вот же он, вот! – заголосила синьора Фиретти. Из дверей выскочила заплаканная фрау Каролина и заключила в объятия.
– Мам… – смутился Франц.
Следом за матерью на пороге появился Генрих фон Штайгер, совершенно взбешенный до кончиков навощенных усов, и Франц понял, что на сей раз ему несдобровать. Не помогут объяснения и извинения, быть ему сегодня выпоротым. Франц стиснул кулаки и задрал повыше подбородок, стараясь не показать дрожи: не маленький уже, вытерпит.
Отец и правда хотел наказать его. Из родительской комнаты было слышно все, что говорил жене господин фон Штайгер: о том, что сын должен иметь уважение к старшим и к семье, что они – элита общества и должны соответствовать, что аристократическое положение обязывает. Что всякие выскочки вроде этого Гринблата могут делать что угодно, а вот фон Штайгеры… Но голос Каролины был и ласковый, и непреклонный, и умоляющий, и такой убедительный:
– Генрих, это наш единственный сын. Он и так натерпелся этой ночью, только представь! Бедный наш мальчик. Я прошу тебя…
И, к изумлению Франца, отец впервые сдался. Гроза миновала. И после завтрака, прошедшего в молчании, мама украдкой принесла Францу блюдечко с белоснежной панакотой под ягодным сиропом.
Так Франц поверил, что «куриный бог» работает. И это было первое чудо в череде маленьких чудес, сотворенных камушком с дыркой.
Словом, август 43-го мог ничем не отличаться от других августов, тех, что были до или после. И эта история вполне могла бы произойти среди мохнатых пиний лигурийского побережья.
Но ее не было. «Куриный бог» так и остался лежать на галечном пляже за волнорезом, не принося удачу никому. Взаправду Давид, Мари и Франц никогда не встретились.
В том августе догорал четвертый год мировой войны.
2—16 сентября 2013
Дай мне имя
Обглоданные войной кости – то, что когда-то было человеком, а теперь умещается в картонную коробочку, но не умещается у Стаса в голове. За долгие годы жизни поисковика он должен бы уже обрасти толстой кожей, покрыть нутро мозолями, но нет – каждый раз, поднимая останки, чувствовал, будто его током дернуло. Покалывает и потрескивает. Значит, все в порядке, значит, живем, думал он с долей иронии. Потому что искренне считал, что живые люди не могут относиться к смерти спокойно, к ней невозможно привыкнуть, такой вот непреложный закон. Ни патологоанатомы, ни оперативники, ни хирурги, даже у этих за бахвальством и цинизмом сквозит тревога. Стас знал это наверняка.
Он и сам когда-то был оперативником, а теперь вот поисковик. С весны до осени они с ребятами копают, неделями пропадают по лесам и болотам. После этого контора кажется раем земным, здесь есть компьютер, телефон, здесь они ищут данные по найденным останкам времен войны, связываются с родственниками, отправляют запросы. Здесь, в конторе, идут своим чередом годы второго десятилетия нового века, а там, в глуши, в лесах, все будто бы отматывается назад, и опять сороковые, и опять война, и ей нет конца.
Сам-то он, конечно, войну и послевоенные годы не застал. Знает, что дед ушел на войну прежде, чем родилась его дочь, мать Стаса. Что извещение пришло, когда девочке исполнилось три месяца, и бабка Аксинья воспитывала ее одна, так и не узнав, где похоронили мужа и похоронили ли, все полвека после войны и до смерти она была замужем за пропавшим без вести. Так что есть чем объяснить выбранное Стасом поприще. Сейчас Стасу за сорок, редеют волосы, растет пузцо, но все это совершенно не важно. Была жена, да вышла вся. Он даже на нее не в обиде, все понимает. Светка терпела его оперативником, но когда Стас ушел из органов и заделался поисковиком, стал пропадать чуть не по полгода незнамо где, взвыла. Потому что вроде есть муж, а вроде и нет, одно слово и штамп в паспорте, ни тебе кран починить, ни приласкать, ни на дачу отвезти. А вернется из очередной экспедиции – по ночам стонет, будто только что из окопа, и наутро ничегошеньки не помнит. В общем, разбежались они с женой. Детей нет, так что получилось сделать это по-тихому, и Стас до сих пор даже заглядывает к Светке на чай, когда возвращается, – все же не чужие люди.
