«Черт, как же я подвел Серегу — ему придется столько здесь убирать!» — промелькнула мысль. Шурик с усилием сглотнул и понял, что, отвлекшись на что-то постороннее, не относящееся ни к неминуемой гибели, ни к мерзкому голосу, вновь обрел способность соображать. Он глубоко вздохнул, ощутив вкус воздуха — оказывается, в его легкие уже миллион лет не поступал кислород. Шурик поднял перед лицом руку, отметив мимоходом, что бинты не сбились, и снял очки. Протирая линзы, он посмотрел кругом — и ничего иного, необычного, сверхъестественного не обнаружил: так же горела лампа, также рябил японский телевизор «Контесса», также шипели, трещали и улюлюкали помехи из динамиков. Только рубашка была насквозь мокрая и остатки первобытного ужаса застыли где-то на кончиках вставших дыбом волос.
Шурик встал на ноги, мимолетно ощупав штаны. Если бы они не оказались в достаточной мере сухими, он бы не удивился. Достав из сумки бутылку минералки, он надолго припал к горлышку.
— Боже мой! — сказал он, наконец почувствовав в себе силы говорить. — Так и заикой можно стать.
К телевизору приближаться пока больше не хотелось.
— И кожа у него мерзковолосатая! — добавил Шурик, питая себя уверенностью от своего же голоса. — Руна 45. «Кантеле». Народный эпос.
Щелкнув выключателем на удлинителе, он вздохнул спокойнее. Телевизор вновь сделался обычным ящиком с зеленоватым экраном, но Шурик решил до следующего сеанса оставить его здесь, чтобы не таскать лишний раз. Вообще-то он не знал, будет ли следующий сеанс, но нести домой былой источник угрозы не хотелось.
На вахте Великанов разливал себе чай из литровой банки. Кошки на окне не было.
— А куда животинка подевалась? — спросил Шурик.
Великанов строго посмотрел на него поверх своих огромных очков в старомодной массивной роговой оправе.
— Унесли ее мурашки к едрене фене, — сказал он.
— Это как?
— А так! — ответил Великанов и бросил в видавшую виды чашку три кусочка сахара-рафинада. — Задрожала всей кожей — я думал с нее все волосы опадут, как листья с акации. Заорала «полундра» — и в форточку. Была бы закрыта — со стеклом бы умчалась.
Шурик почесал за ухом, почему-то припоминая, что же значит это типично морское слово «полундра». Вспомнил и обрадованно произнес:
— Во время обороны Севастополя в девятнадцатом веке так матросы кричали, завидев неприятеля. Это перековерканное «fall under». Так по-моему, если память не изменяет. А почему кошка-то «полундра» закричала?
— А что бы ты хотел, чтоб она заголосила «спасайся, кто может», или «тикайте хлопци, I'll be back»? Она же кошка, человеческому языку не обучена.
— Действительно, кошка, — хмыкнул Шурик и добавил. — Пожалуй, на сегодня переработался. Пора домой.
— Иди — иди, — проворчал Великанов. — Спасибо, что сегодня электричество не вырубил. Ну, я еще проверю. Что не так — отпишу по инстанции.
Шурик положил перед ним купюру в тысячу рублей.
— Да это я так сказал, к слову, — вдруг сконфузился Великанов и деньги в руки не взял, гипнотизируя бумажку взглядом.
Шурик оставил их разбираться между собой и поспешил в прохладу наступающей ночи.
17. Белый шум. Последний сеанс
На следующее утро Шурик сказался больным. Жена уехала на работу, забрав детей — кого в садик, а кого в школу. Открыла форточку в спальне, принесла кофеварку с готовым кофе, чтоб не надо было бежать на кухню, положила на самое видное место — на подоконник — электронный градусник и отправилась в свое министерство. Кот Федя, не решаясь войти, временами высовывал из-за двери строгую морду и шевелил ноздрями.
— Иди сюда, сволочь, — сказал ему Шурик.
Но Федя только ухом повел, вздохнул и забарабанил хвостом по паркету, очень чем-то недовольный.
Голова у Шурика слегка плыла, будто весь он находился в неустойчивом равновесии самолетного чрева. Даже чуть подташнивало. В комнату врывался свежий воздух с улицы, насыщенный чистотой карельского леса. Где-то по дороге торопились на занятия студенты физфака местного университета, иногда бесшумно проезжала машина, увозившая на промысел своего владельца, правительственного либо коммерческого воротилу. Шурик чувствовал себя полностью опустошенным, не хотелось ничего. Конечно, можно было померить температуру, выпить кофе, словить на волшебный пендаль своенравного Федю, но для этого надо было по крайней мере сесть на постели. Уперев взгляд в потолок, он с отвращением сравнивал себя с Обломовым, который первые сто страниц книги пытался подняться.
Внезапно очень требовательно заверещал телефон. Так бывает только у междугородних звонков, Шурик рывком усадил себя вертикально и поднял трубку.
— Але, — сказал он, стараясь, чтобы в голосе не оставалось никакого намека на сонное состояние.
— Здорово, Шурик, — ответила трубка голосом Каминского.
Шурик, предполагая разницу с Нью Йорком, где Каминский жил последние несколько лет, обнаружил, что там как раз середина ночи.
— Каминыч, ты чего это, в России, что ли? — решительно не представляя, чтобы былой приятель в суматохе американской жизни позволил себе бессонницу, спросил он.
— Да нет, Шурик, все еще в Брюквинске сижу, — проговорил Каминский. — Лена вот с детьми улетела в Лос Анджелес, я — через неделю. Звоню, так сказать, сообщить, что меняю, наконец-то, место жительства. Такие, брат, дела.
Шурик представил себе огромного, чуть сутуловатого мастера спорта СССР по метанию диска, нынешнего гражданина страны — потенциального противника, почему-то сидящим посреди ярко освещенной пустой комнаты в Бруклине.
— И что ты там будешь делать в этом Лос Анджелесе? — спросил он.
— Работа там у меня образовалась на местной киностудии. Голливуд называется, может слыхал?
Шурик незаметно для себя поднялся — ему удобнее было разговаривать, прогуливаясь из стороны в сторону, подошел к двери и пихнул под зад ничего не подозревающего Федю.
— Актером? — предположил он. — Надеюсь, не в порно?
— Староват я уже для самовыражения, да и дети засмеют, — усмехнулся Каминыч. — Буду помогать в творческих процессах переноски и установки декораций нашим парням, их тут теперь тоже хватает.
— Тогда привет Тактарову и еще этому, как там его — Антохе Ельчину, — блеснул знанием Шурик.
— Ага, Ельцину обязательно передам, — снова хмыкнул в трубку Каминский. — Ладно, видел тут пару наших парней как-то. Ну, тех, с кем учебу в ЛИВТе начинали. У Бродвея встретился Кшист собственной персоной. Такая же лошадиная голова, только волосы до задницы. Обрадовался, подлец. Помнишь такого?
— А то! — ответил Шурик. — Поди, он там вместе со своим кордебалетом ногами дрыгает. Имею в виду, с «Тодесом».
— Да нет, теперь он сам по себе. «Тодес» лишился последнего «ЛИВтера». Ездит Кшист по разным штатам, какие-то мастерклассы преподает, но ничего — не зазнался. Может, как-нибудь заедет еще. Я же тут еще одного парня видел, отгадай — кого?
— Ваку, конечно же, — засмеялся Шурик. Юрий Константинович, замдекана всех времен и народов носил подпольное имя «Вака».
— Увы, — сказал Каминыч. — Это бы для меня было лучшим подарком на отъезд. При переменах в жизни наилучшее успокоительное — беседа с уважаемым человеком. Вака — кремень, таких людей теперь днем с огнем не отыскать. Но встретил я в Аэропорту Кеннеди не его, увы, а Щавельского.
— Это из Минска который с умным и проницательным взглядом?
— Ага. Теперь директор какой-то фирмы в Филадельфии. Вспомнил меня, но на разговор не сподобился. Сказал только, что шишка на ровном месте — и убег, некогда ему.
Шурик с Каминским еще немного поговорили, каждый обретая душевное спокойствие. Шурик — после вчерашних изысканий, Каминыч — в преддверии изменений в жизни. Попрощались, довольные друг другом.
Шурик с удовольствием выпил кофе, шуганул стерегущегося Федю, достал лаптоп с записями «белого шума», запустил звуковой редактор и отправился на утреннюю пробежку. От былой апатии не осталось и следа, он бежал по дорожке и подмигивал симпатичным студенткам. Их было так много, что даже веко устало. Наверно, просто потому, что все девчонки сейчас казались ему красивыми.
Результат вчерашней охоты за голосами оказался впечатляющим.
Сначала были убраны все технические шумы: перешептывание электронов, шелест солнечного ветра, кряхтение сталкивающихся молекул. Потом Шурик удалил всякого рода повторяющиеся гласные звуки, длительностью более одной секунды — сразу же пропал вой, да и стоны тоже. Этим уже пришлось заниматься вручную: мало ли нечаянно угодит в корзину важное сообщение, пропетое оперным голосом.
Осталось очень много нецензурщины на всевозможных языках, но редактировать Шурик уже не стал — не для детских ушей предназначалась запись. Только для женских и парламентских. Впрочем, ни женщин, ни парламентеров, простите — парламентариев, такими словами не удивить.
