«Аромат исхода в новую жизнь отравляется зловонием лабиринта, оканчивающегося неумолимым тупиком, образованным кромешными стенами, скрывающими блики теней изрыгнутых из глубин души страхов бессмысленности пройденного пути. Надежда, питая волю, подвигает на преодоление терний, устилающих жизнь; стирая подошвы ног в кровь, вскарабкиваешься на скалистую вершину, прикрывающую солнечный круг, и в безумии, окруженный тенями, зришь погруженный в чернь остроконечный край, обрамленный нимбом кромки солнца, мнящийся в совокупном видении горы, представляющейся сознанью божеством. Божеством гордым, неприступным, далеким и старейшим, как мир. Достигнув окончания пути, вкушаешь горечь, приносящую весть того, что достиг ты – ничего, и усилия пусты, и пустота, заполоняя душу, проникла в тебя, и ты утратил изначальное лицо. Лицо не то, с которым приходишь в мир беззащитным комком плоти, а лицо, сложенное из частиц иллюзий, домыслов и верования в то, что оказалось бессмысленным… Я шел годы, и ноги мои водворились на крае утеса мирозданья, и познал я, всматриваясь в безудержную воронку параллелей, сталкивающихся во Вселенной миров, бессмысленность и кошмар пустоты. И взял я камень из груды, возлежащей у ног моих. Начертал на сем камне «Правда» и бросил в темно-лиловую воронку. Достигло ли мое слово цели – не знаю, был ли результат – не знаю, но послание мирам не беззвучно, ибо слышал я вопль, подобный моему, вопль терзания души и отчаяния, и тогда познал я грех, свершенный мной. Ибо камень породил осколки, впившиеся из безвременья в прошлое, будущее и настоящее, рассеяв существ, получивших не целостную истину, а осколок нещадно разящий. И было положено основание тому ужасу, что каждый, из сердца изливая, устами вознося над главою, понес в мир свою правду, и я оказался одним из сонма потерянных… Так кто я? Прославлен ли я в воске и бронзе?8 Подобен ли я семи римским холмам?9 Как я стар – помню то, чего не знает человечество, и знаю то, чего и не помнит мир; а неветшающее тело озлобляет вокруг меня снующих. Ибо боятся и трепещут пред ликом, высвобожденным из теней преходящего в вечное Скоттом Ринтером, высвобожденного иного меня силой Скотта Ринтера, которого мне ненавидеть, проклинать или, осознав свершенное и обретенное, жалеть?
И.Н.Ф.Е.Р.Н.О. основал дом, в котором я не чужд. И я отныне борюсь с силами, бьющими человеческое естество, превозмогающими человеческое, борюсь и счастлив, ибо теперь я ощутил себя человеком. Муки я претерпевал весь жизненный путь, но не становился великомучеником, ибо martypes non facit poena, sed causa10; и чем дальше я шел, тем яснее осознавал сочетание во мне mens pagana, anima Christina11, но не прекращал говорить, ибо боялся, что камни тогда возопиют; и рассуждал я о Боге, помышляя, к чему Он даровал мне жизнь, к чему спасает меня доныне, неужто, воззрев на грешное житие, сказал: «Sint ut sunt, aut non sint»12, дозволив истребление человеческой сути, но на сердце до сих пор начертано «Nosce» – и не знаю, внутреннее ли это мое обращение к душе или самому себе13.
Была познана сердцем моим боль, испепеляющая Скотта Ринтера, и трудности, зрящиеся на пути, расплавлялись под солнцем разума, вздымаясь прозрачными испарениями к небесам, сим течениям времени, и незначительность переживаний человечества становилась ярче в уме, осознавшем призрачность существованья рода, лишенного прогрессии, посему наталкивающегося о тупик повтора.… И глаза отверзлись мои десницей Скотта Ринтера, и увидел я…»
…
Доколе Скотт Ринтер был в беспамятстве, то видел сии строки, вырисовывающиеся из пламени пустоты на страницах завещанной отцом книги. Его глаза не различали свет во тьме, но чувства обрисовывали некое подземное строение грандиозных размеров, лифты и холодные коридоры, а также голоса и немолчные стенания существ, природу которых он не мог распознать. А сеть и переносной бункер парализовали силы тела, посему боязнь грядущего язвила затуманенный разум.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Тупик. Остановились. Скрежет песка, зажатого под тяжелыми подошвами. Дыхание, прерывистое, учащенное и… глубокое. «Точно. Сигара. И кровь молодая, боязливая, и кровь свинцовая, невозмутимая – кровь, пресыщенная страхом», запахи улавливались чутким обонянием Скотта Ринтера, силы которого пробуждались.
…
[Безвременье]
«Свет… Тьма? Умер я? Мыслью истерзан ум, очи тяготятся, не шевельнутся уста». Бросили мертвеца былые друзья на поле брани ожесточенном баталии кровавой, и стон смерти и победы вдохнул жизнь в хладное тело, и кровь по жилам заструилась! «И восстал я из мертвых». И восстал он из мертвых! Он восстал! Он! «Враг или я задул души огонь?» – и с прахом его прозрачный дух лежал, одиноко упокоившись в земле, и не жаждал отмщенья. «Я не жаждал отмщенья. И пустотою единой был я весь». И разум вопил: «Омой Огнем», «Из тли верни», «Воздвигни дух» и «Воскреси». Тихо и спокойно, мерно мысль рождалась… «Но где же был я», спокойный и утомленный? И кем был он? Обесцветились звания и имена; прозвище и лик – так, пустой звук. Единым средоточием мысли был он; и шаблон восприятия в безвременье – растворен. Сосуд – не чистый и не грязный, пустой. Пустой. Был он пуст, и пустота вымещалась знанием, поглощавшим ничто. «Померкло солнце, померкло так, как не меркло никогда. И понял я, понял! Что солнце не светило никогда. Было холодно и черно. А прошлый свет и тепло были просто верой в то, что не светило никогда. И был я в безвременье. И был я обманут, ибо свет и тепло согревающее искал в черном ядре разочарования. А солнце было! И светило, и горело, так по-настоящему, отцовски, матерински, но не видел я, повернутый спиной, одинокий и… отставший». Сон длиною в жизнь окутывал его таинственной плащаницей; дремавший, сомкнувший веки, он воскликнул: «Я… Артур Кинг», – и очнулся, признав земное имя.
Его обымала темнота; лежал он на дощатом пыльном полу, боль звоном отдавалась в затылке. Поднявшись, услышал грохот звеньев и осознал, что нога кандалами скована. Ангар, комнатка – деревянная и затхлая, его вынужденная обитель. Скрип, мерклый свет и громадная фигура человека в кожаной маске и с бензопилой в руках. Тяжелый, как металл, голос отражался от дрожащих стен.
– Здравствуйте. Молчите? Хм. Вы хотели заполучить сына босса. Мертвый трюк. Мертвый. Смешно, знаю, что вы фаталист, но в данный момент я вершитель вашей судьбы. Давайте сыграем. Люблю интерактивные забавы. Я бог, а вы – тварь трепещущая. Медленно или быстро умирать, зависит от моего расположения. В ближайшие часы мы станем самыми родными людьми и будем так близки, как ни с кем больше. Каждое мое движение будет отражаться в вас ярым чувством и порождать небывалые дотоле ощущения. Итак?
Артур Кинг провел взглядом от ноги к тянувшейся к стенке ржавой цепи, сделал резкий выпад ногой, схватив цепь руками. Напрягшись всем телом, оторвал кольцо, крепившееся к стене, и, встав в боевую стойку, размахивая цепью, растянулся в улыбке.
– В департаменте меня считают умнее, чтобы оказываться в таких ситуациях. А блевотный пафос смешит меня. Не мой репертуар сетовать на жизнь и выгораживаться больной матушкой. Молчишь? Хм… знаешь, ты крутой малый, посему любезничать не стану, а с удовольствием сроднюсь. Срывай жестянку с лица, а то не маньяк, а поруганный хоккеист из любительской лиги.
– Сука, – бензопила завелась, маньяк ринулся, вознеся безжалостное орудие, как меч. Артур Кинг, безостановочно продвигаясь вперед, устремился вправо, перехватил ладонью рукоять, продолжая движение. Оказавшись позади, второй рукой перенаправил зубья, разрезавшие вдоль туловище нападавшего. Накрутив на ладонь цепь кандалов, Артур с пилой прошел в выбитую ногою дверь.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
– Ау! – пройдя по коридору, он зашел в помещение, где восседало шестеро за игрой в голографические шахматы. – Есть желающие умереть от раритетной хреновины? Есть! – разрезая кинувшегося, орошенный кровью Артур сквозь зубы процеживал: – Первый!… Второй!… Третий… О! Две трети.
