Медленно текли минуты ожидания. Татьяны всё не было. Владимир даже немного потренировался изображать на лице благодушие. Но это только для перестраховки. Татьяна – сильная личность, она и его поддержит, чтобы он не переживал за неё.
Дверь открылась, и вошёл охранник с какой-то другой женщиной. Это женщина подходила к столику, где сидел Владимир, и он уже хотел было сказать охраннику, что тот привёл ему чужую женщину вместо сестры, как вдруг слова застряли у него в горле. Это действительно была Татьяна. Но другая Татьяна, не та, которую он знал и любил. Не та, которую он оставил, уезжая в Альпы. Не та, которая читала ему свои статьи и весело болтала с ним по телефону. Не та…
Она не села, а обречённо опустилась на стул. С таким обречением, наверное, кладут голову на плаху. Ей было всё равно куда, зачем и к кому её привели. Владимир смотрел на сестру, забыв все слова, которые для неё приготовил. Ему нужно было привыкнуть к ней, новой, той, какой она стала. И найти уже другие слова.
– Танюша, – начал он. – Я уже всё знаю. Ты не переживай. У тебя есть я, есть отец. Мы тебя вытащим отсюда, мы сделаем всё, чтобы освободить тебя.
Татьяна молчала. Владимир подумал, что она не услышала. После некоторого молчания он хотел повторить, но Татьяна заговорила сама.
– Ты не представляешь весь ужас того дня. В тот день мы должны были снимать послеоперационную повязку. Это был решающий день после всех наших усилий. Кэт должна была увидеть свет. А вместо этого я нашла её мёртвой… ты не представляешь, как это было страшно! – она закрыла лицо руками и затрясла головой, словно отгоняя от себя видения того вечера. – Я до конца жизни этого не забуду! Эта картина будет всегда стоять перед глазами. Кэт, милая, добрая, чистая девочка, лежала мёртвая в луже крови в моей квартире! У какого подонка могла подняться рука на эту беззащитную слепую девочку?
Владимир смотрел на сестру и не узнавал её. Все черты лица, жесты, манеры были другими. Во всём виделась обречённость и страдание. Даже волосы её бессильно свисали, не пытаясь быть причёской. Такой он её ещё не знал. Владимиру нужно было время, чтобы привыкнуть к новому облику, к новой Татьяне.
«Она переживает из-за смерти Кэт, – подумал он. – Жуткая картина убийства стоит у неё перед глазами. В этом сейчас её боль. Но она ещё не осознала свою трагедию. Думая о Кэт, она не думает о себе. А её положение совершенно незавидное».
– Всё произошло так быстро и внезапно, – снова заговорила Татьяна. – Один миг – и я оказалась по другую сторону… Я ещё не знаю, где я и зачем я здесь… Я сейчас ни о чём не думаю. Вообще не думаю… Сегодня утром проснулась и вижу: у моего лица лежит чья-то рука, сжатая в кулак. Лежу и смотрю на неё, даже не пытаясь помыслить, кто положил руку на мою постель и зачем. Просто смотрю и всё. Потом вдруг понимаю, что это моя собственная рука. Володя, мы с тобой сейчас находимся в разных мирах. Тебе меня не понять. Ты не был здесь. Мне сейчас очень плохо. Извини, я пойду.
Татьяна встала и пошла к выходу. У дверей она оглянулась, и у Владимира сжалось сердце. На него смотрели глаза затравленного зверёныша, который утратил способность не только сопротивляться, но даже огрызаться.
Она ушла, а Владимир всё ещё продолжал сидеть. Он не узнал сестру в этой сломленной женщине. «Она на грани безумия, – подумал он. – Надо срочно что-то делать. Надо что-то предпринимать…» В ушах звучали слова, наставительно произнесённые кем-то из скотланд-ярдовских клерков, когда он сегодня бегал с бумажками по кабинетам, добиваясь свидания:
– Похвально ваше желание выгородить сестру, но я тридцать лет работаю с уголовным миром. Поверьте мне – это женское преступление.
«Они уже повесили ярлык, – подумал Владимир. – Тем труднее будет бороться. Но я приму вызов. И на алтарь победы положу всё. Всё!»
Огни вечернего Лондона… Сентиментальный Владимир Бобров при других обстоятельствах после долгой разлуки с родным городом сел бы писать стихи. Он написал бы о возвращении на Родину, о том, как, стоя на коленях, целовал бы родную землю, жадно пил воздух родины и любовался переливами огней британской столицы. Он воспел бы её красоту с высоты птичьего полёта: её магистрали, мосты, дворцы, залитые иллюминацией… Но это в другое время. Не сейчас. А сейчас он устало толкнул дверь почти безлюдного кафе.
– Мне, пожалуйста, самого крепкого кофе в самой большой чашке, какая у вас есть, – заказал он.
Он хотел было пошутить насчёт пивной кружки, но передумал. Эта шутка была бы неудачной. Как и весь его сегодняшний день. Да, это, пожалуй, самый неудачный день в его жизни. Сегодня рано утром, ещё затемно, почти ночью, он выехал из номера инсбрукской гостиницы. Потом перелёт, аэропорт Хитроу, ошеломляющее известие об аресте Татьяны, Скотланд-Ярд, тюрьма… Оттуда Владимир поспешил в коллегию адвокатов. Ему назвали фамилию лучшего адвоката по уголовным делам. Фамилия имела явно иудейские корни – Катцельман. А сам он был сытым, гладким, кругленьким. Владимир изложил ему суть дела. Сын Израиля глубокомысленно свёл брови, произвёл томительную паузу, а потом изрёк:
– Я читал об этом убийстве в газетах. Судя по уликам, дело это проигрышное. Впрочем, я могу взяться, были б ваши денежки.
На листике из блокнота Катцельман написал сумму требуемого гонорара и небрежным жестом бросил посетителю.
– За такие деньги я сделаю максимально возможное, – сказал он.
Владимир поймал бумажку и не смог сразу понять, сколько тот хочет. От нулей рябило в глазах, они прыгали перед ним, отказываясь встать в один ряд. Владимир обратил изумлённый взгляд на Катцельмана:
– Вы не ошиблись? Вы именно столько хотите за своё участие в деле?
– Дело вашей сестры уже почти проиграно. Все улики против неё, к тому же пресса постаралась, создала определённое общественное мнение. Так что здесь надо копать личность убитой, кто и что за ней стоит, а нам даже фамилия её неизвестна. Возможно участие третьего лица или лиц. Надо устанавливать их существование и причастность к убийству. Как видите, работы – непочатый край, а у меня гора других дел. Я не благотворительный фонд, бесплатно работать не буду. Итак, решайте, согласны ли вы на мои условия?
– Вам нужен ответ немедленно? – спросил изрядно растерявшийся Владимир. – Или вы дадите мне время съездить к отцу, чтобы мы могли вместе подумать над вашим предложением?
– Думайте, – равнодушно ответил тот.
Владимир не располагал сейчас такими деньгами. После увольнения из редакции он третий месяц жил на сбережения, которые порядком подтаяли. К тому же, он собирался писать книгу, а это ещё несколько месяцев, которые надо прожить, не имея постоянного источника существования. «Можно продать машину, – думал он. – Но подержанное авто не покроет таких расходов».
