Однажды старшина привел его ко мне и предложил взять в ординарцы. Я ответил старшине: – Ладно! Пойдет! Пусть будет ординарцем, если сам не возражает! Ты ему наверно говорил, какие обязанности будут у него.
Став, ординарцем он не заважничал. Поглядишь на ординарца командира полка. Простой солдат, рядовой! А вид у него, как у мыльного пузыря, надутый. Мой ординарец – ел, пил, жил, воевал рядом со мной. Он часто бывал вместе со мной в штабах и на глазах у полкового начальства. Звание у него было рядовой, а по должности в полковой разведке, он занимал четвертое место. Но он не изменился, остался прежним. Он частенько, когда выпадало время, отправлялся к своим бывшим дружкам. Посидит, покурит, узнает чего нового. Теперь, когда в полковой разведке он занял четвертое место после меня, Рязанцева и старшины, ребята, те самые, которые измывались и потешались над ним, стали называть его не иначе как по имени и отчеству. Сам он ничего не делал, чтобы к нему обращались так. Теперь, он имел выход на прямую, через голову Рязанцева, сразу на меня. Одного веского слова его достаточно и многое может измениться. Он по-прежнему был приветлив, добродушен и молчалив.
Ординарец в разведке, это не полковой прихлебай и денщик. Это такой же солдат в потертой шинелишке, который много знает и умеет и лазает вместе с капитаном разведки по передовой под пулями и снарядами. Он знал, как рвутся снаряды, мины и бомбы. Он жил вместе с солдатами, сидел в окопах под огнем на передовой, валялся на земле, спал в солдатских землянках, теперь ему предстояло пойти и взять языка.
Ординарец в разведке должность не громкая. Ординарцы в тылах полка или дивизии это денщики, прислуга, телохранители. Ординарец командира стрелковой роты, это больше связной, посыльной, помощник и даже советчик ротному. А ординарец в полковой разведке оставался разведчиком и хозяйственником.
Теперь ему представился случай пойти на рискованное дело, выйти, так сказать, на уровень спеца из захват группы и тем подтвердить свой авторитет, как разведчика. И потому он сидел на бруствере и обдумывал этот свой решительный шаг.
В траншее послышались шаги и в узкий проход стрелковой ячейки, протиснулась фигура лейтенанта.
– Всё в порядке! Всех предупредил!
– Давай ещё разок навостри уши! – сказал я ординарцу.
– Я тоже вылезу наверх, постою, послушаю. Нужно засечь направление и удержать его в голове. В темноте проскочить мимо можно. Мы пойдем, а они возьмут и притихнут. Мы должны выйти на них по прямой.
Я попросил солдата отойти в сторону, поднялся на бруствер, повернул голову на бок, поводил ухом и вытянул шею. Через какое-то мгновение, я услышал снова лепет и тихий стон. Характер звуков нисколько не изменился. Если бы это была ловушка, у немцев не хватило бы терпения издавать одну и ту же ноту.
– Ну, нам пора! – сказал я и, обернувшись, посмотрел на лейтенанта.
– Пошли! сказал я, почему-то шепотом.
Я встал на ноги, перешагнул через насыпь бруствера, перед окопом и подав тело вперед, медленно тронулся вперед под откос. Ординарец шел чуть сзади справа, метрах в пяти, искоса посматривая на меня.
Я пригнул голову. Он сделал тоже самое. Я разогнул спину, он тоже выпятил грудь вперед. На первых шагах я проверял его, как он держит зрительную связь со мной и быстро ли реагирует. Потом будет не до этого.
Земля под ногами твердая, покрытая мягкой травой. Кое-где видны свежие воронки от мин и снарядов. Мы их огибаем. Никаких веток и сучков под ногами. Нога мягко ступает, переваливаясь с каблука на носок. Открытое поле постепенно уходит вниз. Там впереди поперек поля проходит овраг. За оврагом на скатах высоты находится передовая немецкая траншея. Уклон земли стал падать заметно круче. Здесь впереди, слева должны быть кусты. Вот они. В темноте они кажутся неестественно большими. Немцы как будто почуяли, что мы подходим к ним. Они притихли, затаились и слились с землей.
Их нужно искать на земле, мысленно прикидываю я. Еще сотня плавных и бесшумных шагов. Впереди под кустами едва заметное движение. Я замедляю шаг. Мельком оглядываюсь на ординарца. Он тоже приостановился. Вижу на земле, лицом вверх лежит немец. Серебристая кокарда фуражки от прерывистого дыхания колышется. Если бы не кокарда, я бы глазами сразу не выхватил немца из темноты. Офицер! – мелькнуло у меня в голове. Перевел взгляд на его погоны. На погонах обер-лейтенантские квадраты в виде блестящих усеченных пирамид. А, где же второй?
Второй немец – солдат лежал под кустом на боку. Он находился чуть ниже в ногах у офицера. Он сразу вздрогнул, когда я на него посмотрел. Я выхватил его глазами из темноты по этому резкому движению. Его собственно и выдал едва заметный рывок.
Теперь на фоне темной травы и кустов я отчетливо вижу двух лежащих немцев. Не шевельнись они. Не дёрнись чуть заметным движением, я бы мог пройти мимо. Вот, как видит человеческий глаз в темноте. Притаись, замри и лежи неподвижно, через тебя могут переступить и не заметить.
Немцы конечно испугались. С их стороны ни писка, ни малейшего стона. Мы появились над ними как черные ангелы смерти. Мы слетели на землю и при этом ни звука, ни шороха, ни шелеста крыльев они не услышали. Одни лишь наши глаза поблескивали в темноте над ними. Немцы ни пикнули, ни издали, ни единого звука. У них перехватило дыхание, когда мы возникли над ними.
Прошло одно мгновение. Я опустился на колени и наклонился над офицером. Ординарец, едва заметным движением попятился задом, перешагнул через лежащего на боку солдата и зажал его между ног, продолжая смотреть в темноту, в сторону немецкой траншеи. Он готов был в любую минуту открыть встречный огонь из автомата.
Сняв с офицера фуражку, чтобы проверить, нет ли в ней чего, я машинально надел её себе на голову, поверх капюшона. Левой ладонью, прикрыв ему рот, быстро обшарил его. В темноте не было видно, куда он собственно ранен. Да и не было времени разглядывать его подробно. На голове бинтов нет, светлые волосы взлохмачены, оттопыренные уши торчат. Отстегнув пуговицу нагрудного кармана, я извлек документы. Быстрым привычным движением руки сунул их себе за пазуху. Совать их к себе в карман, не было времени. За пазухой у меня лежал пистолет. В ночных поисках зимой и летом я перед выходом кладу его туда, чтобы был тепленький и не забитый грязью.
Переложив документы, я решил ощупать его ладонью сверху вниз. Как только я коснулся кончиками пальцев его живота, он заскрипел зубами и издал грудной гнусавый звук. На губах у него лежала моя рука.
У нас у разведчиков отработанные приемы. Не успеет гнусавый выдох вырваться у немца, как ладонь, прикрывающая рот, мгновенно разведена и немедленно затыкает ему нос. Не успел он вздохнуть, чтобы огласить криком округу, как моя рука перекрыла все дыры и ему нечем стало дышал. Ему осталось одно. Проглотить свое мычание. Я дал ему сделать вздох, позволил передохнуть и, приложив палец себе к губам, показывая:
– Лежать, мол тихо!
В боковых карманах его брюк лежало что-то твердое. Я извлек оттуда зажигалку и портсигар. Важно было, чтобы в карманах у него не осталось оружия в виде мини "Вальтера" или дамского "Браунинга".
Он дышал порывисто, глубоко и больше не кричал, не стонал.
Я снял ладонь со рта, расстегнул ему нараспашку френч и посмотрел на его рану в живете. Большое кровавое пятно было видно на марлевой повязке. Теперь он дышал глубоко и ровно. Он по видимому физически ослаб и потерял много крови. Но больше не стонал. Он боялся, что я его задушу.
Офицер лежал на палатке, которую тянул за собой солдат. Он был без поясного ремня. Ремень и пистолет в черной кобуре лежали на палатке у него между ног. Я, не спеша, взял его, нацепил поверх маскхалата у пояса и, еще раз ощупал его карманы и осмотрел ноги. На нем были блестящие хромовые сапоги с прямыми, как бутылка, голенищами. Это наши майоры, подумал я, любили носить сапоги, по-деревенски гармошкой. Обер-лейтенант успокоился, ровно дышал, а глазами следил за моими движениями.
Я погрозил ему пальцем. Он кивнул головой, что понял меня. Он лежал и слегка беззвучно шевелил обсохшими губами. Мне показалось, что он молился или даже хотел мне что-то сказать. Но я не мог разобрать его едва уловимый шепот.
Для меня, по словам раздельная, немецкая речь и то была не совсем и не полностью понятна. Я понимал, когда сам задавал вопросы и получал на них простые ответы. Я, как бы уже знал слова, которые должен был услышать в ответ. А тут одни неизвестно с чем шипящие.
Оставив офицера, я перешел к солдату, которого зажал ординарец. Ординарец тихо, как тень слез с него и шагнул в сторону. Я легонько коснулся солдата рукой.
Немецкий солдат на удивление был сообразительным парнем. Он приподнялся с земли, сел поудобнее, приставил палец к губам, давая понять, что будет молчать, как могила. Согнув ногу и приподняв ее, он показал рукой, что здесь у него рана. У него был пробит осколком носок сапога. Кровь из пробитого сапога не текла, рана, по-видимому, была небольшая. Он и не пытался снять сапог и сделать себе перевязку. Не дожидаясь моей команды, он сам поднял руки, предлагая себя обыскать. Я похлопал его по плечу, жестом показывая опустить вниз руки. Он потыкал пальцем в разорванный сапог, сморщил рожу и покачал головой. Идти сам, мол, он не может.
