«Милая мама, — думал сквозь боль Сергей, разглаживая на столе треугольник письма, — всякая, может, и пойдет, да не всякая мне нужна…»
5
В конце апреля Михайловка — родное село Сергея Новокшонова — приступило к своему третьему военному севу. На поля вышли сплошь одни бабы. Весна в этом году была какая-то тихая, уставшая. Даже солнце, казалось, светило тускло, вроде бы по обязанности. Кое-как исковыренная земля принимала зерна нехотя, будто говоря людям: ну, что вы еще от меня хотите? Неужели ждете урожая?..
А урожая ждали. Без урожая дальше нельзя было. В избах колхозников выветрился хлебный запах, давно уже ели одну картошку. Но главное — хлеб нужен был стране.
Бригаде Николая Шмырева предстояло посеять в этот год триста восемнадцать гектаров. Паров и зяби заготовлено с прошлого года лишь около ста гектаров. Остальное надо было сеять по весновспашке. А чем ее поднимать? Из двух тракторов, закрепленных за бригадой, один даже не дошел до поля, сломался, второй — едва сделал несколько кругов, заглох и пятый день стоит в борозде. О конях и говорить нечего, их после зимы на руках пришлось выносить на зеленую траву.
Такой трудной весны еще не было. Николай, почерневший, осунувшийся — одна кожа да кости, — тоже уж ногу свою едва волочил, измотался вдрызг. На чем пахать, на чем сеять?
И вот вчера его вдруг осенило: возят же колхозники на своих коровах картошку с поля, сено, а почему бы не пахать на этих же коровах!.. Вечером он собрал женщин. Слушали его молча, хмурясь. Никто не возражал, но никто и не изъявил желания запрячь свою корову. На этом и разошлись. А утром по приказанию бригадира пастух пригнал коров к полевому стану.
Когда Николай подъехал на своей двуколке (он ездил на единственной ходячей лошади бригады), здесь было многолюдно. Колхозницы стояли каждая возле своей коровы и выжидательно смотрели на вылезавшего из таратайки бригадира. Николай, делая вид, что не замечает этих настороженных взглядов, махнул деду Охохо, чтобы тот выносил приготовленные пахотные шлейки, постромки, ярмы.
— Давайте, бабоньки, давайте, милые, — весело крикнул он, — запрягайте по три пары в плуг и по две пары в бороны. Вон пять плугов стоят настропаленные.
Но никто не сдвинулся с места.
— Ну, чего?
— Попортим коров, Коля, — тихо сказала тетя Настя.
— Ничего, тетя Настя, им не сделается. Сами же будете работать на них. Потихоньку потянут плуг. Гнать, конечно, не надо. Постепенно втянутся, и дело пойдет хорошо, — уговаривал Николай. Он стоял перед женщинами, оперевшись на костыли.
Дед Охохо приволок кучу сбруи, бросил ее к ногам толпившихся все еще в нерешительности колхозниц.
— Запрягайте, девоньки! А то я вас самих запрягу, — скалил беззубый рот дед. — На вас самих пахать можно, не изъезженные — мужиков-то какой год нету…
Ничего не сказал нового дед Охохо, а к месту напомнил лишь о мужиках, и потеплели женские взгляды.
— Начинай, тетя Настя, первая, — шепнул Николай. — За тобой пойдут все.
И, видимо, вспомнила Настя своего сына — где он сейчас мыкает горе? — вздохнула: жив бы вернулся — и корову наживет и все наладит, все будет.
— Ладно, бабы, — крикнула она. — Чего уж тут ломаться. Себе же сеем, своим же мужикам да сыновьям. А коров лихоманец не задавит, выдюжат. Запрягай! — И первая надела на свою корову ярмо.
Начали запрягать и другие. И только четверо во главе с Maтреной Волковой стояли в стороне. Они стояли, обняв своих коров за шеи, и не двигались. Николай прикостылял к ним.
— А вы чего?
— Я свою корову не дам, — решительно заявила Матрена. — Она у меня не обучена.
— Обучим. Я тоже вот на костылях не умел ходить, а война научила.
— Все равно не дам. Испортить корову…
Николай чувствовал, что уступать нельзя, иначе завтра половина колхозниц откажется запрягать своих коров.
— Ничего ей не сделается, тетка Матрена, не благородных кровей.
— Не дам! — настаивала та. — После запряжи не жди от нее молока.
— Правильно, — поддакнули остальные трое.
— Нешто корова для этого?..
Николай видел, что на них стали оглядываться все колхозницы.
— Хорошо, — громко сказал он. — Испортится твоя корова, свою отдам. Запрягай. Вон моя ходит в борозде…
Через два дня на своротке к полевому стану Николай встретил ехавшего в Михайловку секретаря райкома партии. Шатров открыл дверцу, позвал бригадира. Николай выкинул костыли, спустился с двуколки, подошел.
— Твои поля?
Николай кивнул.
— Что это за катафалки движутся?
— Это не катафалки, товарищ секретарь. На коровах пашем.
— А зачем же столько людей?
— А коровы колхозников. Вот каждая хозяйка свою и погоняет.
— Хм. — Шатров снова посмотрел на медленно, словно в траурном шествии ползущие упряжки. — Блажь какая-то. Неужели вашим людям нечего больше делать, как погонять своих коров? Оставить одного пахаря и двух погонщиков на плуг! Остальным картошку сажать, семена подрабатывать. Нечего потакать мелкособственническим пережиткам!
Николай промолчал.
Шатров еще раз глянул на поле.
— А вообще недурно придумано. Молодец… Председатель в деревне? — спросил Шатров.
— Там был.
Секретарь райкома хлопнул дверцей, машина покатила к селу. А вечером Оксана, работающая свинаркой, говорила мужу:
— Опять сегодня Тихомиров велел зарезать поросенка Шатрову.
Николай хлебал пустые щи из прогорклой капусты, молча слушал.
— Пока тот сидел в конторе, зарезали, опалили, в мешок завернули и в машину отнесли, — рассказывала она, гремя ухватами. — Выбрал самого лучшего… Чего вы там молчите на правлении своем? Мы выхаживаем каждого поросенка, с рук кормишь их, а тут приехал, забрал любенького. Видите ли он, этот ваш Шатров, свининки захотел к празднику.
Николай бросил ложку, полез из-за стола, проворно накинул замызганный дождевик и застучал костылями к выходу.
— Ты куда? Коля! Поешь, потом пойдешь.
Он ничего не ответил, размашисто закостылял по улице.
Председателя он застал в конторе. Подошел к нему вплотную, задышал тяжело прямо в лицо.
— Тебе кто, гад, дал право разбазаривать колхозных свиней! Ты их выращивал? А?
Тихомиров попятился от него, испуганно заморгал рыжими лисьими глазами.
— Бабы пластаются, испростыли все на этом свинарнике, а ты раздаешь поросят! В добрые влазишь к начальству!..
Находившиеся в конторе колхозники удивленно смотрели на бригадира. Ушам своим не верили.
— Что ты, Николай… ты погоди… да разве бы я… Ты погоди… послушай…
Николай стучал костылем об пол:
— Попомни мое слово, старая лиса: вернутся ребята с фронта — сидеть тебе в тюрьме за наше добро! — крутнулся на одной ноге и вышел из конторы.
А через неделю Шмырева вызвали в райком партии. Явился к самому Шатрову. Тот пригласил сесть, долго копался в бумажках, потом начал.
— В райком поступили сигналы, товарищ Шмырев, о вашем непристойном поведении: будто бы вы рукоприкладствуете — попросту говоря, бьете колхозников — и сожительствуете с солдатками, будучи женатым. — Николай побелел. Шатров мельком глянул на него, продолжал так же спокойно — Мы, конечно, понимаем, женщин молодых на селе много, а мужчин — вы один, поэтому соблазн большой. Но вы же коммунист, притом молодой коммунист…
— Враки! Все это враки! — не вытерпел Шмырев.
— Минуточку. Успокойтесь, — не повышая голоса, перебил его Шатров. — Мы же не говорим, что факты уже проверены и что они полностью подтвердились. Я поэтому и пригласил вас, чтобы предупредить, что к нам поступают такие сигналы. Вам, как никому другому, надо быть осмотрительным. Не забывайте, где у вас отец и за что он был взят… Поняли? Время военное — не посмотрим и на ваши боевые заслуги. Вот все, что я хотел вам сказать. Можете ехать.
Вошла секретарша, положила на стол пачку газет и писем. Сверху лежал конверт с треугольным солдатским штампом — Николай машинально обратил на него внимание. Уезжать он не собирался, не доказав своей правоты.
— Товарищ секретарь, все это поклеп, — говорил он, еле сдерживая себя. Шатров же разворачивал конверт и уже быстро бежал глазами по строчкам. — И все это дело рук самого Тихомирова…
Шатров вдруг побелел, судорожно сжав письмо, рот у него беззвучно открывался и закрывался, на лице выступил обильный пот. Николай испугался, кинулся к графину, налил стакан воды, подал. Шатров сделал несколько глотков и уронил стакан на пол. На звон прибежала секретарша. Вопросительно посмотрела на Шмырева, тот пожал плечами, кивнул на письмо. Сбежались еще работники, понеслись телефонные звонки в больницу, на квартиру. Николай незаметно вышел из кабинета. В коридоре, надевая шапку, услыхал шепот:
