грузинских, и герой тщетна ищет нового Фарнаоза[16], который бы «…Грузию из множества частей опять слепил в одно большое тело».
И. Чавчавадзе в «Отаровой вдове» вывел образ такого современного Фарнаоза, изложил его рецепты восстановления единства нации. Молодой помещик Арчил, получивший образование в России, видит источник всех бед в разъединенности нации на две половины. «Мост между нами (крестьянами и господами — В. Ч.) рухнул: они остались по ту сторону, мы по эту. Мы далеко друг от друга, так далеко, что глаза наши уже ничего не видят в правильном, настоящем свете. Разве приходится удивляться тому, что человек человеку на таком расстоянии представляется бревном, а лицо, созданное по образу божьему и подобию, чем-то вроде размазни?.. Мы лишены возможности встретиться, соприкоснуться сердцами». Арчил видит спасение от антагонизма, полярности интересов крестьян и господ, грозящей вылиться в прямое столкновение, грозящей похоронить саму идею о единстве грузинского общества, в моральном сближении людей, во всеобщем осознании своего «грузинского первородства», братства по языку. Он не затрагивает вопроса о ликвидации экономического, социального неравенства, из которого и вытекает столь ненавистная ему разобщенность нации.
Эта сторона мировоззрения традиционного героя, принявшая гипертрофированные формы, и привела часть молодых подвижников к вырождению в новых условиях. В умонастроениях чавчавадзевского героя есть и другая, самая важная сторона — мужицкий демократизм, вера в трудовой народ, в его социальный разум. При всех предрассудках, жестокостях, невежестве, что живут в крестьянских избах, Арчил видит, что «жизнь все же в них: у них в жилах кипит кровь, в них бьется пульс самой жизни».
…События Февральской революции застают героя А. Кутатели еще в счастливом блаженном сне. Он воспринимает жизнь чисто эстетически, возвышенно, любит ее любовью художника. Эта ограниченность социального опыта героя особенно сказывается в восприятии деревни. Земля, которая насыщает равно всех плодами своими, добрые души людей, солнце и вино… За всем этим Корнелий не видит общественных связей людей. Он глух еще к раскатам общественной борьбы, хотя и бродит и Тбилиси по митингам, слушает различных ораторов. Характерно, что и трудовую жизнь крестьян Корнелий воспринимает во внесоциальном плане, они для него — видения античной жизни.
Корнелий любит Грузию, ее прошлое, но сама эта любовь словно соткана из видений древнего Мцхета, из идеализации народной жизни, из прочитанных легенд и исторических аналогий. За горизонтом его сознания, его опыта действуют социальные законы жизни. Он их не знает и порой вовсе не учитывает. И эту возвышенную, отвлеченную любовь мечтателя, как оказалось, легко можно было извратить, использовать для целей антинародных. Нужно было время, чтобы разглядеть, что меньшевики, выдававшие себя за творцов независимой Грузии, лукавили с народом, скрывали подлинные цели. Меньшевики, жонглируя словами «патриотизм», «отечество», совершали тягчайшие преступления перед родиной, но раскрылось это все не сразу.
Разглядеть этот обман Корнелию и другим интеллигентам было трудно еще и потому, что даже явно шовинистические замыслы меньшевики осуществляли завуалированно, постепенно, по этапам. Как возникло прежде всего само меньшевистское государство, создание которого выдавалось Н. Жордания и его приспешниками за осуществление вековых чаяний народа?
В марте 1917 года, после Февральской революции, возник Особый Закавказский комитет (ОЗАКОМ), под председательством кадета Харламова с участием меньшевика Чхенкели. В ноябре 1917 года его сменил Закавказский комиссариат, куда вошли лидеры меньшевиков, дашнаков, мусаватистов. 10 февраля 1918 года Закавказский сейм, руководимый меньшевиками, провозгласил отделение Закавказья от России. В дальнейшем Закавказский комиссариат распался на три «самостоятельных» государства: меньшевистскую Грузию, дашнакскую Армению, мусаватистский Азербайджан, ставшие объектом «опеки» со стороны иностранных держав.
В интриги националистов втягивались народные массы, с которыми меньшевики, как и дашнаки в Армении, вели преступную двойную игру. С одной стороны, они твердили своим народам — «отныне вы свободные грузины», «свободные армяне», «у вас есть свое государство». С другой — они душили мечту народов о национальной социальной свободе, то есть мечты крестьян о земле, равенстве, братстве с другими народами. Они страшно боялись проникновения идей Октября в среду своих народов. Отсюда все их попытки оградить военным путем «свой угол» от революционной России, пышный расцвет шовинизма, национализма, который призван был «забить» сознание крестьян, рвавшихся к земле. Отсюда, от непрочности положения, и ориентировка всех этих временщиков на капиталистический Запад.
Несомненно, ни Корнелий, ни простые крестьяне, искренне верившие, что они идут сражаться за родину, этой закулисной стороны политической чехарды не знали.
А. Кутатели показывает, как с развитием событий развеивается у Корнелия дурман меньшевистской идеологии. Гибнет под Шамхором его друг Пето Натошвили. И Корнелию приходится искать слова утешения для его матери, прачки Маринэ, раздумывать о смысле этой жертвы.
Корнелий еще не умеет различать два разных явления — патриотизм народных масс и национализм буржуазии, органически связанный с космополитизмом. Поэтому его поражает появление на территории Грузии кайзеровских войск и турок. Ответа на многое он ищет только индивидуально, не обращаясь к общественному опыту.
Это стало источником большого нравственного удара, потрясения, произведшего резкий поворот в жизни героя.
Едва лишь Корнелий и его друзья похоронили Цагуришвили, погибшего на турецком фронте, в последний раз как-то оправдав для себя и романтизировав его смерть, как герой стал свидетелем жестокости, кровопролития у себя дома, в Карисмерети. На пиру у Отия Мдивани Корнелий ощущает пошлость, лицемерие, бездушную спесь тех, кого он еще недавно защищал. Корнелий, правда, не понимает, что он защищал не идеальную единую Грузию его мечты, а именно этих самых Мдивани, Макашвили, Платона, кулака Джаджану.
Но логика жизни такова, что она срывает добровольно усвоенные иллюзии, обнажает социальные контрасты жизни, толкает к важным жизненным решениям.
Повешен Годжаспир, разорены деревни — и не турками, а «своими» же грузинскими войсками. В Корнелии вспыхивает страстный протест. Когда каратели остались позади, Корнелий продолжал возмущаться: «К черту их, к черту их правительство! Никогда я не прощу этим разбойникам убийства Годжаспира. Какого человека, какого человека повесили эти бандиты!»
В этот момент сказалась вся глубина связей Корнелия с народом, демократизм его верований. Он увидел, что меньшевики подрубают тысячелетние корни грузинского народа, уничтожая таких творцов и созидателей, как Годжаспир. Он осознает, что идея патриотизма, как ее толкуют меньшевики, в сущности устраивает только буржуазию.
Корнелий уходит из меньшевистской армии. Начинается полоса глубокого душевного кризиса, поисков «аполитичных» удовольствий. И это было типично для многих представителей тогдашней молодежи, для всей атмосферы меньшевистского Тбилиси. Удивительно быстро исчезли из общественной жизни города идейность, духовное начало. Все поблекло, все стало фразой, скука заставляла искать удовольствий в ресторанах и кафе.
И само будущее рисовалось вождями меньшевизма перед этой молодежью в образе нового «ресторанно-курортного» варварства, в виде жизни, свободной от больших идей. Ной Жордания открыто
