— Если вы не против, святой отец.
— Против! Против! — завопил священник и впал в десятисекундную апоплексию.
Он уже готов был рывком распахнуть дверь, выбежать из исповедальни и выволочь греховодника на свет божий. Но тут…
— Все это было не напрасно, святой отец, — произнес голос из-за решетки.
Священник притих.
— Потому что, святой отец, да хранит вас Господь, вы помогли мне.
Священник окончательно застыл на месте.
— Да, святой отец, в самом деле, благослови вас Господи, вы так мне помогли, и я вам так признателен, — шептал голос. — Вы не спрашивали, но ведь вы догадались? Я сбросил вес. Вы не поверите, сколько я сбросил. Восемьдесят, восемьдесят пять, девяносто фунтов. Благодаря вам, святой отец. Я завязал. Завязал с обжорством. Сделайте глубокий вдох. Вдохните.
Священник нехотя втянул в себя воздух.
— Что чувствуете?
— Ничего.
— Ничего, святой отец, ничего! Его нет. Этого запаха шоколада и самого шоколада тоже. Нет. Нет. Я свободен.
Старый священник сидел, не зная, что сказать, и в его глазах как-то по-особенному защипало.
— Вы совершили труд Христа, святой отец, да вы и сами, конечно, это знаете. Он ходил по миру и помогал людям. Вы тоже ходите по миру и помогаете людям. Когда я падал, вы протянули мне руку, святой отец, и спасли.
И тогда произошло самое невероятное.
Отец Мэлли почувствовал, как у него брызнули слезы. Они переполнили глаза. Они покатились по его щекам. Они собрались над его сжатыми губами, и он разжал их, и слезы стали капать с подбородка. Он не мог их остановить. Они лились и лились, о боже, словно весенний дождь после семи лет засухи, а он, преисполненный благодарности, танцевал один под этим дождем.
Он услышал какие-то звуки из соседней исповедальни и хотя не был в том уверен, но отчего-то по чувствовал, что тот, другой, тоже плачет.
Так они и сидели, пока грешный мир бешено мчался по перепутьям дорог, здесь, в этом пахнущем ладаном полумраке — два человека по разные стороны хрупкой ажурной перегородки, под вечер, на закате лета, и плакали.
Наконец они совсем успокоились, и голос с волнением спросил:
— Вы в порядке, святой отец?
Помолчав, священник ответил, закрыв глаза:
— Спасибо, все хорошо.
— Я могу что-нибудь сделать, святой отец?
— Ты уже все сделал, сын мой.
— По поводу… моего крещения, я имел в виду.
— Это не важно.
— Нет, важно. Я покрещусь. Хоть я и еврей.
Отец Мэлли полухохотнул, полухмыкнул:
— Что-что?
— Еврей, святой отец, но я ирландский еврей, если так лучше.
— О да! — расхохотался старый священник. — Так лучше, лучше!
— Что такого смешного, святой отец?
— Не знаю, но ужасно смешно, смешно!
И тут его охватил приступ такого хохота, что он даже заплакал, и эти потоки слез веселили его еще больше, пока все это не смешалось в едином буйстве. Вся церковь огласилась эхом очищающего смеха. Единственное, что он знал в тот момент, это то, что завтра он расскажет обо всем своему исповеднику, епископу Келли, и ему все простится. Церковь омывается и очищается не только слезами скорби, но и свежим ветром прощения себя и других, который Господь даровал лишь человеку и назвал смехом.
Еще долго не утихали их взаимные возгласы, ибо молодой человек перестал плакать и тоже включился в веселье, и церковь заходила ходуном от хохота этих двух людей, которые еще минуту назад печалились, а теперь смеялись от души. Никто больше не хлюпал носом. Радость билась о стены, как дикая пташка, что стремится вырваться на волю.
Наконец смех иссяк. Оба сидели, вытирая лица, невидимые друг для друга.
Затем, словно мир почувствовал, что пора сменить настроение и декорации, издалека в двери церкви залетел ветер. Подхваченные им листья деревьев усыпали церковные приделы. Сумерки наполнились запахом осени. Лето и впрямь закончилось.
Отец Мэлли посмотрел сквозь решетку на дверь, увидел, как беснуется ветер, как срывает листья, унося их прочь, и вдруг, словно весной, ему захотелось улететь вместе с ними. Его душа требовала какого-то выхода, но этого выхода не было.
— Я ухожу, святой отец.
Старый священник выпрямился на стуле.
— Ты хочешь сказать, до следующего раза?
— Нет, я совсем ухожу, святой отец. Сегодня я пришел к вам в последний раз.
«Ты не можешь так поступить!» — мысленно вскричал священник и едва не произнес вслух.
Но вместо этого как можно спокойней спросил:
— Куда ты отправляешься, сын мой?
— О, по всему свету, святой отец. Всюду. Раньше я всегда боялся. Никогда нигде не бывал. Но теперь, когда я сбросил вес, я гляжу вперед. Надо побывать во многих местах, найти новую работу.
— И как долго тебя не будет, мальчик мой?
— Год, пять, может, десять лет. А вы еще будете здесь через десять лет, святой отец?
— Если Бог даст.
— Ладно, если буду проездом в Риме, куплю какую-нибудь маленькую вещицу и попрошу Папу освятить ее, а когда вернусь, приду сюда и подарю ее вам.
— Ты правда так сделаешь?
— Сделаю. Вы прощаете меня, святой отец?
— За что?
— За все.
— Мы уже простили друг друга, дорогой мальчик, а это лучшее, что люди могут сделать друг для друга.
Из-за перегородки послышалось шарканье ног.
— Ну, я пошел, святой отец. А правда, что «гуд-бай» означает «да пребудет с тобой Бог»?
— Именно это оно и означает.
— Ну, тогда гуд-бай, святой отец.
— И тебе тоже — гуд-бай во всех его первоначальных смыслах, мой мальчик.
И вот соседняя исповедальня вмиг опустела.
Молодой человек ушел.
Много лет спустя, когда отец Мэлли уже был очень стар и его постоянно клонило ко сну, его жизнь наполнилась еще одним, последним, событием. Однажды к вечеру, когда он дремал в исповедальне, слушая, как за стенами церкви шумит дождь, он почувствовал странный и в то же время знакомый запах и открыл глаза.
Из-за решетчатой перегородки нежно просачивался едва уловимый аромат шоколада.
Исповедальня скрипнула. Кто-то по ту сторону старался подобрать слова.
Старый священник подался вперед, сердце его учащенно забилось от удивления и замешательства.
— Да? — произнес он, приглашая к разговору.
— Спасибо, — наконец прошептал кто-то.
— Прошу прощения?..
— Когда-то давно, — продолжал шепот, — вы мне помогли. Меня долго не было. Я в городе всего на один день. Увидел церковь. Спасибо. Это все. Мой подарок в кружке для пожертвований. Спасибо.
Послышался топот убегающих ног.
Священник впервые в своей жизни выскочил из исповедальни.
— Постой!
Но невидимка уже исчез. Высокий он был или маленький, толстый или худой — кто знает. Церковь была пуста.
В полумраке он подошел к кружке для пожертвований и помедлил, а потом запустил в нее руку. Там была большая плитка шоколада за восемьдесят девять центов.
Однажды, святой отец, услышал он давно забытый голос, я принесу вам подарок, освященный Папой.
Значит, это он, подарок? Старый священник вертел плитку в дрожащих руках. А почему бы нет? Что может быть лучше этого подарка?
Он увидел, как это было. В летний полдень у Кастель-Гандольфо пять тысяч туристов теснятся внизу, в пыли, потной толпой, а высоко над ними с балкона Папа изредка машет рукой, раздавая благословения, и вдруг среди этой суматохи, из этого моря рук и ладоней высоко поднимается одна смелая рука…
И в этой руке сверкает завернутая в серебряную фольгу плитка шоколада.
Старый священник покачал головой, совсем не удивляясь.
Он запер шоколад в особый ящик своего письменного стола и иногда, спустя годы, когда душный зной окутывал окна и отчаяние просачивалось в дверные щели, стоя позади алтаря, он доставал шоколадку и откусывал крохотный кусочек.
Конечно, то была не гостия, не тело Христово. Но то была жизнь. И она принадлежала ему. И в эти минуты, которые выпадали не часто, но и не так уж редко, когда он откусывал кусочек, тот был (спасибо тебе, Господи)… так сладок.
1973
Have I Got a Chocolate Bar For You!
© Перевод О.Акимовой
Рассказ о любви
Это была неделя, когда Энн Тейлор приехала преподавать в летней школе в Гринтауне. Ей тогда исполнилось двадцать четыре, а Бобу Сполдингу всего четырнадцать.
Все хорошо помнят Энн Тейлор, ведь она была той учительницей, которой все дети хотели приносить огромные апельсины или розовые цветы и для которой они сами, без напоминаний, сворачивали желто-зеленые шуршащие карты. Она была той девушкой, которая, казалось, всегда шла мимо вас в те дни, когда под сводами дубов и вязов в старом городе сгущалась зеленая сень, она шла, а по лицу ее скользили яркие тени, и скоро все взгляды были устремлены на нее. Она была словно летние спелые персики среди снежной зимы, словно прохладное молоко к кукурузным хлопьям жарким утром в начале июня. Каждый раз, когда хотелось чего-то противоположного, Энн Тейлор всегда была рядом. А те редкие дни, когда все в природе находится в равновесии, как кленовый лист, поддерживаемый дуновениями ветерка, те дни были похожи на Энн Тейлор, и по справедливости в календаре их следовало бы назвать ее именем.
