– Посижу с тобой, – запросто ответил он. – Наши поймут.
– Здорово, нечего сказать, – съязвила Лиат. – Отказаться от пирушки с друзьями только потому, что у меня есть дела поважнее. Хорошо же они обо мне подумают! Я и так кажусь им зазнайкой.
Итани, вздохнув, откинулся спиной на плющ. Стена почти промялась под его весом. Беспрестанный плеск воды о камень заглушал звуки города. Из-за угла в любой момент мог кто-нибудь выйти, однако Лиат казалось, что они остались совсем наедине. Обычно ей нравилось это ощущение, но сейчас оно было подобно камню в сандалии.
– Мог бы меня поправить, – сказала она.
– Нет, ты угадала. Хотя не все ли равно? Мало ли кто что думает. Просто им завидно. Если мы вечером все подготовим для Вилсина, то поутру…
– Не пойдет. Тут одним рывком не отделаешься. Это не то, что тягать ящики по складу. Все гораздо сложнее. Грузчику не понять.
Итани медленно кивнул. Вокруг его головы шевельнулись листья. Его губы на миг сжались в нитку. Он принял позу признания ошибки, но Лиат разглядела ее подчеркнутую официальность и поняла, что за ней кроется.
– Боги мои! Итани, я не хотела. Я многого не знаю о… о том, как двигать тяжести. Или как возить телеги. Но и моя работа трудна. Вилсин-тя очень тяжело меня нагрузил.
«А я не справляюсь, неужели ты не замечаешь?» – хотела добавить она, но удержалась.
– Дай хотя бы помогу тебе развеяться, – сказал Итани, встал и протянул ей руку. В его глазах все еще стояла жесткость, как он ни старался ее упрятать. Лиат поднялась, но руку брать не стала.
– Четыре дня осталось до аудиенции. Четыре! А у меня ничего не готово. Амат ни слова не сказала о том, как и что делать. Когда вернется – неизвестно. А что ты предложил? Пойти напиться с кучкой рабочих в дешевой чайной и забыть обо всем? Знаешь, Тани, мне порой кажется, что все мои слова – как об стену горох. Ты меня совершенно не слушаешь.
– С тех пор, как ты пришла, я только этим и занимаюсь.
– А толку-то? Будь я шавкой, ты, может, и то понял бы больше.
– Лиат! – выпалил Итани и осекся. Потом покраснел и развел руками. Когда он продолжил, голос прозвучал гулко от сдерживаемого гнева. – Не знаю, чего ты от меня хочешь, но если нужна моя помощь, я помогу. Если захочешь отдохнуть от всего – только позови. Я не против…
– Ах, ты не против? Как мило… – язвительно начала Лиат, но Итани не дал себя перебить. Он продолжил, повышая голос.
– …но если тебе нужно что-то еще, боюсь, сей убогий грузчик слишком туп, чтобы в этом разобраться.
У Лиат сдавило горло. Она вскинула руки в жесте отступления от сказанного. Ее охватило отчаяние. Итани – ее Итани – на грани бешенства. Он не видит. Не понимает. Неужели так трудно заметить, как ей страшно?
– Зря я сюда пришла, – глухо произнесла она.
– Лиат…
– Не надо. – Лиат смахнула рукавом слезы и отвернулась. – Дрянная была затея. Иди, куда хотел. А я возвращаюсь к себе.
Итани, чей гнев еще не остыл, но смягчился, взял ее за локоть.
– Я пойду с тобой, если захочешь.
«И будем снова ругаться?» – чуть не вырвалось у нее. Лиат молча покачала головой, отстранилась от него и отправилась в долгий путь до дома. Одна.
У тележки водовоза она встала и выпила лимонной воды с сахаром. Оглянулась – вдруг Итани пошел следом? И, положа руку на сердце, сама не сказала бы, что почувствовала, когда его не увидела – печаль или облегчение.
Девушка – ее звали Анет Нёа – протянула сливу, изгибаясь в позе подношения. Маати церемонно взял плод. Ему становилось все больше не по себе. Хешай-кво должен был вернуться с совещания у хая в пол-ладони пополудни, а сейчас было уже почти две. Маати сидел в одиночестве на скамье посреди центрального сада, глядя на море черепичных крыш внизу и лабиринт дорожек, проложенных сквозь сады и дворцовые скверы. Вдобавок дочь какого-то утхайема, которого он должен был помнить, остановилась с ним поболтать, да еще предложила сливу, чем окончательно его смутила. И всякий раз, когда, казалось бы, наступала пора уходить, она находила новую тему для разговора.
– А ты совсем молодой! Я думала, поэты – люди в возрасте.
– Я еще ученик, Нёа-тя, – ответил Маати. – И здесь совсем недавно.
– Сколько тебе лет?
– Шестнадцатый пошел, – сказал Маати.
Девушка выразила одобрение, которое он воспринял недоуменно. Сама поза читалась легко, да только неясно было, за что можно одобрить тот или иной возраст. К тому же было в ее взгляде что-то такое, отчего Маати заподозрил подвох. Может, она приняла его за другого?
– А вам, Нёа-тя?
– Восемнадцать, – ответила девушка. – Мы переехали в Сарайкет из Сетани, когда я была маленькой. А где твой дом?
– Нигде, – отозвался Маати. – То есть, когда меня отослали в школу, я… Моя семья осталась в Патае, а мне… в общем, мы больше не вместе. Теперь я – поэт.
В ее лице появился оттенок грусти. Она подалась вперед и тронула Маати за запястье.
– Тяжело, наверное, – произнесла она, не сводя с него глаз. – Всегда одному.
– Ну, не так уж, – сказал Маати, крепясь, чтобы голос его не выдал. От ее платья исходил аромат – густой, как запах пашни, и достаточно сильный, чтобы заглушить цветочное буйство вокруг. – То есть я уже обвыкся.
– Ты молодец, раз стараешься не подавать вида.
В этот миг, словно в ответ на молитву, из малого зала в дальнем конце сада выплыл андат. На нем было черное одеяние с алой нитью, скроенное в стиле Старой Империи. Маати вскочил, сунул сливу в рукав и согнулся в прощальном поклоне.
– Прошу меня извинить, – сказал он. – Андат уже вышел, и, боюсь, мне тоже пора.
Девушка ответила позой с оттенком сожаления, но Маати уже отвернулся и припустил бегом по дорожке, скрипя белым гравием. Оглянулся он, только когда догнал Бессемянного.
– Ну и ну. Какое поспешное бегство!
– Не знаю, о чем ты.
Бессемянный приподнял бровь, и Маати залился краской. Однако андат тут же жестом свернул тему и начал другую:
– Хешая до вечера не жди. Он велел тебе отправляться в дом и вычистить полки для свитков.
– Я тебе не верю.
– Стало быть, наука пошла тебе впрок, – усмехнулся андат. – Он вот-вот придет. Аудиенция у хая затянулась, но все планы на вечер остаются в силе.
Маати невольно улыбнулся в ответ. Что ни говори, совет андата насчет Хешая-кво оказался верен. Утром Маати встал, твердо вознамерившись следовать за поэтом всюду, куда бы ни отправил его хай. Поначалу старый поэт вел себя скованно, но к полудню уже вовсю объяснял Маати, что входит в обязанности андата, как это связано с обычаями утхайема и низших домов, посредством чего регулируется жизнь города. Да и Бессемянный, несмотря на лукавство, беспардонность и хитроумие, больше не казался ему злым насмешником, так испугавшим его по приезде.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
