— А ваши несчастные родители не могли спастись от вас.
— Это не совсем так. Мой отец находил выход в бренди, а мать в высоком англиканстве. Мне пришлось все это терпеть без малейшего послабления. Четырнадцать лет семейного рабства. Как я завидую вам! Вы были свободны как птица.
— Поменьше лирики. Я была свободна, как взрослеющий человек, как будущая женщина, но не более. Взаимное усыновление защищает детей от несправедливости и еще худших последствий родительской глупости. Но оно не защищает их от дисциплины и ответственности. Напротив, ответственность увеличивается; дети усваивают много новых навыков. В ваших замкнутых, ограниченных семьях дети отбывают долгий срок заключения, где тюремщики — родительская пара. Эти тюремщики могут оказаться, конечно, добрыми и понимающими, в таком случае маленьким заключенным не будет причинено большого вреда. Но надо учесть, что, как правило, родители-тюремщики не слишком добры, мудры, умны. При добрых намерениях они могут оказаться глупыми или легкомысленными — без добрых намерений, или невротиками, или попросту злобными людьми, а то и сумасшедшими. Да поможет Бог юным осужденным, которых закон, обычай и религия вверили родительскому милосердию! А теперь взгляните, что происходит в большой, добровольной семье. Там нет ни телефонных будок, ни тесных тюремных камер. Дети вырастают в мире, представляющем собой модель общества в целом — маленькую, но точную модель большого мира, в котором им предстоит жить. «Праведность», «правильность», «правда» — все это оттенки одного и того же смысла. И корни, и ствол нашей семьи, открытой и добровольной, развиваются правильно, и потому наша семья — праведна. А ваши семьи порочны.
— Аминь, — сказал Уилл, вновь вспоминая свое детство и думая о бедняге Муругане, находящемся в когтях у своей матери. — Надолго ли уходят дети из родного дома? — спросил он после некоторой паузы.
— Это зависит от разных обстоятельств. Когда мои дети устают от меня, они уходят на день-другой, но не больше. Мои дети дома счастливы. А я, бывало, не жила в родительском доме по целому месяцу.
— А приемные родители не настраивали вас против родных отца и матери?
— Такого не случалось. Все делалось для того, чтобы люди любили и понимали друг друга. Если ребенок чувствует себя лишним в своем родном доме, мы стараемся, чтобы он обрел счастье в пятнадцати—двадцати других домах. Тем временем отца и мать ненавязчиво вразумляют другие члены клуба. Проходит несколько недель — и родители готовы к встрече со своими детьми, а дети — со своими родителями. Но не подумайте, что дети живут у «добавочных» родителей только в случае разногласий с родными. Они переходят из семьи в семью, чувствуя потребность в новом опыте. В каждой семье приемные дети, помимо прав, имеют свои обязанности: они расчесывают собак, или чистят птичьи клетки, или приглядывают за малышами, пока мать чем-то занята. Обязанности, а не только привилегии — но не в ваших душных телефонных будках. Права и обязанности в большой, открытой семье, где сошлись все семь человеческих возрастов, где можно проявить свои способности и навыки: дети учатся всему важному и значительному, что выпадает на долю человеку; дети познают, что такое труд, игра, любовь, старость, болезни и смерть...
Сьюзила замолчала, вспомнив о Дугалде и его матери; и затем, другим тоном, спросила:
— Но как вы себя чувствуете? Я так увлеклась, рассказывая о семьях, что забыла спросить об этом. Сегодня вы выглядите гораздо лучше чем, вчера.
— Спасибо доктору Макфэйлу. А также той, кто, подозреваю, лечит без лицензии. Что это вы вчера со мной сделали?
Сьюзила улыбнулась.
— Вы все сделали сами, — заверила она его, — я попросту нажимала на клавиши.
— Какие клавиши?
— Клавиши памяти, клавиши воображения.
— И этого оказалось достаточно, чтобы погрузить меня в гипнотический сон?
— Да, если вы так называете это состояние.
— А как же оно называется?
— Нужно ли всему давать название? Имена порождают вопросы. Разве недостаточно просто знать, что это существует?
— Но что существует?
— Начнем с того, что мы достигли некоторого взаимопонимания, не правда ли?
— Разумеется, — согласился он. — Но я ведь даже не смотрел на вас.
Однако сейчас он смотрел на нее — и удивлялся, пытаясь угадать, что скрывается за серьезным лицом с плавными чертами, что видят ее глаза, когда она вот так испытующе глядит на него?
— Как вы могли на меня смотреть? — спросила она. — Вы ушли, чтобы отдохнуть.
— Ушел добровольно или меня заставили?
— Заставили? Вовсе нет, — она покачала головой. — Правильней будет сказать: сопроводили, помогли.
Они помолчали.
— Вы когда-нибудь пытались заняться делом, когда рядом крутится ребенок? — спросила Сьюзила.
Уилл рассказал, как однажды сын соседей по дому предложил ему помочь покрасить мебель в столовой, и рассмеялся, вспомнив свое раздражение.
— Бедный малыш! — отозвалась Сьюзила. — Ему так хотелось сделать что-то хорошее...
— Но пятна краски на ковре, испачканные стены...
— И в конце концов вы от него избавились. «Ступай отсюда, малыш! Иди поиграй в саду!»
Они вновь помолчали.
— Ну и что же? — спросил наконец Уилл.
— А вы не понимаете?
Уилл покачал головой.
— Если вы больны или ранены, кто вас лечит? Кто исцеляет раны, борется с инфекцией? Разве вы сами?
— А кто?
— Но, может быть, все это делаете вы? Человек, страдающий от боли, и размышляющий о грехе, о деньгах и о будущем! Разве вы в состоянии сделать самое необходимое?
— О, теперь я вижу, к чему вы клоните.
— Наконец-то! — засмеялась она.
— Вы отправили меня погулять в саду, пока взрослые работали без помех... Но кто же эти взрослые?
— Этот вопрос следует задать не мне, а нейротеологу.
— Кому?
— Нейротеологу. То есть тому, кто способен мыслить о людях и в категориях Чистой, Светлой Пустоты, и в понятиях науки о нервной системе. Взрослый человек — это сочетание Души и физиологии.
— А дети?
— А дети — это такие маленькие создания, которые воображают, будто знают все лучше взрослых.
— И потому их отсылают играть.
— Вот именно.
— Так принято поступать на Пале?
— Да, так принято, — подтвердила Сьюзила. — Ваши врачи отсылают детей, отравляя их барбитуратами. А мы это делаем, рассказывая о соборах и галках. — Голос ее снова сделался певучим. — Об облаках, плывущих в небе, и белых лебедях, скользящих по темной, гладкой, неодолимой реке жизни.
— Ладно, ладно, — запротестовал Уилл, — хватит с меня!
Улыбка озарила смуглое лицо Сьюзилы, и она расхохоталась. Уилл смотрел на нее с изумлением. Перед ним был совсем другой человек, совершенно иная Сьюзила Макфэйл — веселая, лукавая, ироничная.
— Знаю я ваши фокусы, — добавил Уилл, тоже засмеявшись.
— Фокусы? — Сьюзила, все еще смеясь, покачала головой. — Сейчас я объясню, как это делается.
— Я уже знаю, как это делается. И знаю, как это помогает. Поэтому, при необходимости, разрешаю вам опять прибегнуть к испытанному средству,
— Хотите, — посерьезнев, предложила она, — я научу вас нажимать на собственные клавиши? Нас этому учат в начальной школе. Три главных предмета плюс основы С.О.
— А это что такое?
— Самоопределение. Или так называемое Управление неизбежностью.
— Управление неизбежностью? — Уилл с удивлением приподнял брови.
— Нет-нет, — предупредила его Сьюзила, — мы вовсе не такие глупцы, какими вы готовы нас счесть. Мы прекрасно сознаем, что только часть неизбежности поддается управлению.
— И вы управляете ею, нажимая на клавиши?
— Да, нажимая на клавиши, а также стараясь предвидеть, что должно произойти.
— И удается?
— Во многих случаях — да.
— Как просто! — не без иронии заметил Уилл.
— На удивление просто, — согласилась Сьюзила. — И, насколько мне известно, только у нас, на Пале, преподают детям этот предмет. Ваши педагоги знакомят детей с правилами поведения, и этим все ограничивается. Веди себя хорошо, говорят они. Но как этого достичь? Никто не задается подобными вопросами. Детей понукают и наказывают.
— Чистейший идиотизм, — согласился Уилл, вспоминая мистера Крэбба, хозяина пансиона, разглагольствовавшего об онанизме, битьё линейкой по рукам, еженедельные проповеди и покаянные службы. «Проклят возлегший с женой своего соседа. Аминь».
— Дети, всерьез воспринимая либо не воспринимая этот идиотизм, вырастают несчастными грешниками или циниками, марксистами или папистами. Неудивительно, что у вас тысячи тюрем, церквей и партячеек.
— А здесь, на Пале, нет ни церквей, ни партячеек, ни тюрем?
— У нас нет ни Алькатрацев, ни Билли Грэхемов, ни Мао Цзедунов, ни мадонн из Фатимы. Ни ада на земле, ни христианского пирога в небе, ни коммунистического пирога в двадцать втором веке. Только люди, пытающиеся жить с максимальной полнотой «здесь и теперь», а не где-то там еще — в другом времени и другом, воображаемом мире, как это делается у вас. И это не ваша вина. Вы вынуждены так жить, потому что, действительность разочаровывает. Это так, ибо вы не умеете преодолевать разрыв между теорией и практикой, между решениями и вашим реальным поведением.
