— «Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю», — процитировал Уилл.
— Чьи это слова?
— Это сказал изобретатель христианства, апостол Павел.
— Вы обладаете высочайшими идеалами, но не знаете, как претворить их в жизнь.
— Зато мы знаем, что это сделал Некто сверхъестественным путем.
И Уилл запел:
Источник полон пред тобой:Струится кровь Христова;Омойся, грешник, кровью той,И будешь чист ты снова.
— Вот поистине непристойность! — Сьюзила заткнула уши.
— Любимый гимн моего хозяина, — пояснил Уилл, — Мы пели его раз в неделю, когда я учился в школе.
— Слава Богу, — сказала она, — в буддизме нет никакой крови. Гаутама прожил около восьмидесяти лет и умер оттого, что был слишком вежлив и не мог отказаться от дурной пищи. Насильственная смерть всегда взывает к насильственной смерти. «Если ты не веришь, что будешь искуплен кровью искупителя, я утоплю тебя в твоей собственной крови». В прошлом году я в Шивапураме изучала историю христианства. — Сьюзила поежилась, — Какой ужас! И все оттого, что этот бедняга не знал, как воплотить свои добрые намерения.
— И большинство из нас, — сказал Уилл, — в том же положении. Мы не желаем зла, но творим его. Да еще как!
Уилл Фарнеби презрительно засмеялся. Да, он понимал, что Молли добродетельна — и предпочел розовый альков, а вкупе с ним — горе и смерть Молли и гнетущее чувство вины. А потом последовала боль — мучительная и несоизмеримая с той низменной, смехотворной причиной, коей она была вызвана. Бэбз сделала то, что любой дурак мог предвидеть — изгнала его из инфернального, освещенного рекламным свечением рая и завела нового любовника.
— Над чем вы смеетесь? — спросила Сьюзила.
— Да так, ничего особенного. Почему вы спрашиваете?
— Потому что вы не слишком хорошо умеете скрывать свои настроения. Сейчас вы думаете о чем-то, что заставляет вас чувствовать себя несчастным.
— Вы наблюдательны, — сказал Уилл и отвел глаза. Наступило долгое молчание. Рассказать ли ей? Стоит ли рассказывать ей о Бэбз, о бедняге Молли и о себе самом, обо всех этих гнетущих и бессмысленных вещах, о которых он, даже напившись, не может рассказать своим друзьям? Старые друзья многое знали и о той и о другой, а также о нелепой, запутанной игре, которую вел он как английский джентльмен — и в то же самое время представитель богемы и подающий надежды поэт, понемногу понимая, что никогда не станет настоящим поэтом, а так и будет писать остросюжетные статьи, работая частным корреспондентом и получая весьма немалые деньги от презренного работодателя. А играл он эту игру довольно искусно. Нет, старые друзья не подойдут. Но эта смуглая незнакомая женщина — чужая ему, которой он уже стольким обязан и которая — хотя он ничего не знал о ней — была ему так близка, — эта женщина не станет делать поспешных выводов, выносить суждений exparte, но, напротив, — он надеялся, хотя давно уже отучил себя надеяться! — принесет ему неожиданную радость, сумеет помочь ему. Одному лишь Богу было ведомо, как нуждался он в помощи, но был слишком горд, чтобы просить о ней.
Говорящая птица принялась выкрикивать с высокой пальмы, окруженной манговыми деревьями, словно муэдзин с минарета: «Здесь и теперь, друзья! Здесь и теперь!»
Уилл решился сделать первый шаг — но так, чтобы это было не слишком очевидно, — заговорить с ней, только не о своих, а о ее проблемах.
Не глядя на Сьюзилу (потому что это, он чувствовал, было бы бестактно), он заговорил.
— Доктор Макфэйл говорил мне о том, что... о том, что случилось с вашим мужем.
Слова вонзились ей в сердце, как острый нож, но не были неожиданностью, это было правомерно и неизбежно.
— В ближайшую среду будет четыре месяца, — сказала она. И добавила задумчиво, после некоторого молчания: — Два человека, две отдельные личности — они становятся словно бы единым существом. И вдруг это существо рассекают надвое, притом одна половина остается жить и обязана жить.
— Обязана жить?
— По многим причинам — дети, я сама, природа вещей в целом. Но, надо сказать, — добавила она чуть улыбнувшись, и улыбка только подчеркнула грусть в ее глазах, — надо сказать, что осознание причин не уменьшает потрясения после ампутации, не уменьшает тяжесть последствий. Единственное, что способствовало — это управление Неизбежным, — то, о чем мы недавно говорили. Но даже это... — Сьюзила покачала головой, — У. Н. может помочь вам родить ребенка без боли. Но вынести муку утраты — нет. И конечно, так и должно быть. Несправедливо, если бы вы тут же заставили боль утихнуть; это было бы бесчеловечно.
— Бесчеловечно, — повторил Уилл, — бесчеловечна.. Всего одно слово, но сколько в нем заключалось!
— Ужасно, — сказал Уилл, — когда сознаешь, что сам виноват в смерти другого.
— Вы были женаты? — спросила она.
— В течение двенадцати лет. До прошлой весны...
— Она умерла?
— Она погибла в дорожном происшествии.
— В дорожном происшествии? При чем же тут вы?
— Несчастье произошло оттого... оттого, что я, не желая зла, совершил его. Тот день был решающим. Она была взволнована, рассеянна — от боли, и я отпустил ее — навстречу гибели.
— Вы любили ее?
Уилл поколебался, а затем медленно покачал головой.
— Был кто-то другой, о ком вы заботились больше?
— Да... и о ком следовало бы заботиться поменьше.
Уилл саркастически усмехнулся.
— В том и состояло зло, которое вы, не желая, сотворили?
— Да, творил до тех пор, пока не убил женщину, которую следовало любить, но я ее не любил. И я творил это зло даже после ее смерти — ненавидя себя за это, и ненавидя ту, которая заставляла меня это делать.
— Заставляла, обладая подходящим для этого телом?
Уилл кивнул, и наступило молчание.
— Знаете ли вы, каково чувствовать, — спросил он, — что все вокруг нереально, в том числе вы сами?
Сьюзила кивнула:
— Это случается, когда вы открываете, что все кругом — куда более реально, чем вам казалось. Это как зубчатая передача; среднее колесо непременно сцеплено с верхним.
— Или нижним, — заметил Уилл. — В случае со мной так оно и было. И даже не с нижним, а с противоположным по ходу. Впервые это случилось, когда я дожидался автобуса на Флит-стрит. Мимо меня тек тысячный поток людей; и каждый был не похож на другого, каждый был центром собственного мироздания. И вдруг солнце вышло из-за облака. Все засверкало яркими, чистыми красками; и неожиданно, с почти что слышным щелчком, люди превратились в червей.
— В червей?
— Вам приходилось видеть белых червей с черными головками, которые заводятся в гниющем мясе? Ничего, конечно же, не переменилось: лица людей были те же, и одежда та же. Но все они были червями. Не настоящими червями — но призраками червей, духами червей. Месяцами я жил в мире червей. Жил, работал, заказывал ленчи и обеды, и все это без малейшего интереса к тому, что я делаю. Без насмешки, без желаний; к тому же я стал проявлять полную неспособность, если сходился с молодой женщиной.
— И для вас это было неожиданностью?
— Разумеется, нет.
— Так зачем же вы...
Уилл беспомощно улыбнулся и пожал плечами:
— Мною руководил научный интерес. Я чувствовал себя энтомологом, изучающим сексуальную жизнь призрака-червя.
— После чего все показалось еще более нереальным?
— Да, еще более нереальным, — согласился он, — если такое может случиться.
— Но какова была исходная причина нашествия червей?
— Начнем с того, — ответил Уилл, — что я сын своих родителей. Сын пьяницы-задиры и христианской мученицы. Но, помимо того, что я сын своих родителей, — сказал Уилл, помедлив, — я племянник своей тетушки, тети Мэри.
— Какое отношение к этой истории имеет тетя Мэри?
— Она — единственная, кого я любил; мне было шестнадцать, когда она заболела раком. Ампутация правой груди, и через год — левой. И это после девяти месяцев рентгеновского облучения и тошноты. Затем рак перекинулся на печень, и это был конец. Я наблюдал это от начала до самой развязки. Так я, подростком, проходил непредвзятое обучение — да, именно непредвзятое.
— И что же вы узнали? — спросила Сьюзила.
— Чистейшую и Всеобщую бессмыслицу. И спустя несколько недель после курса о частной жизни последовал курс о жизни общества. Вторая мировая война. И за ней — беспрерывно обновляющийся курс Первой холодной войны. И все это время я пытался быть поэтом, понимая, что не имею для этого данных. После войны я стал журналистом, чтобы зарабатывать деньги. Я готов был голодать, если придется, но писать что-то приличное: хорошую прозу хотя бы, если уж невозможно писать стихи... Но я недооценил моих милых родителей. Ко времени своей кончины в сорок шестом отец успел избавиться от того капитала, которым владела наша семья, а когда моя матушка стала счастливой вдовой, ее скрючил артрит, и она стала нуждаться в материальной поддержке. Так я оказался на Флит-стрит, и весьма успешно начал новую карьеру, хотя это было связано с унижением.
