– Лиза, это я! Прости, старушка, я так виноват! Все объясню, ей-богу! Еду в больницу! Дядя Гриша все в той же палате? Что ему отвезти? Может, врачам деньги передать, у меня с собой есть! Сестренка, я почти у метро, тут езды двадцать минут, от силы полчаса! Лиза, я дурак, полный и беспросве...
– Егоров, заткнись, – чужим хриплым голосом каркнула Елизавета. – Просто так, для сведения: папа вчера умер. Он до последнего часа ждал тебя, хотел попрощаться... Все, я не могу с тобой говорить.
Глава 7
Я открыл дверь, и Костик не вошел – ввалился, упал мне на руки. Его трясло, лицо бледнее смерти, а глаза совершенно сумасшедшие.
– Лекс, – бормотал он, как в ознобе, – все пропало... Я такое совершил... Лекс, что делать? Что теперь будет...
Я кое-как отвел-оттащил его в комнату (тяжелый какой, зараза...), усадил на диван, сбегал на кухню в холодильник за водкой, прихватил стакан, вернулся, предусмотрительно налил до половины – все равно расплескает – и сунул стакан ему. Схватив и постучав зубами о край, он выхлебал все до капли, но, по-моему, даже не понял, что это была водка.
Костя уронил пустой стакан, закрыл лицо руками и тихо заплакал. Я не стал ему мешать.
Я знал, что произошло: разговаривал вчера по телефону с Оксаной и Елизаветой, которая оставалась в больнице с отцом до последних его минут. Костю мне было жаль. Он стал заложником собственной доверчивости и стремления быть нужным (а ведь как он прекрасно умел быть нужным!), купился на талантливо построенный развод. Оксана сказала, что поняла это очень быстро и даже пыталась осторожно донести до мужа подоплеку происходящего, как видела ее она, умная дальновидная баба, но Егоров завелся и никого не желал слушать. Кроме того, тетя Лена была не просто обижена на сына – она чувствовала себя оскорбленной.
Словом, моему другу предстояло в ближайшее время учиться верить людям (в первую очередь это касалось работодателей) и заново выстраивать систему отношений с близкими родственниками.
– Я пойду, – сказал Костя, отняв руки от лица.
– Да? – спросил я. – И куда, интересно? И, главное, как? Ты ж ничего перед собой не видишь. Переведи дух, потом я тебя в такси посажу... Что, дружище, хреново?
Он глядел на меня мокрыми, несчастными глазами.
– Издеваешься?
– Ты не виноват, – сказал я твердо. Я действительно так думал.
– Не-ет, – протянул он с сумасшедшинкой в голосе и покачал указательным пальцем; я увидел, что его снова начало колотить. – Виноват. Именно что виноват. Только вина моя такая... Не построена еще та церковь, где я смог бы отмолить этот грех...
– Выпей, – сказал я и сунул ему новый стакан с водкой.
Он выпил, поморщился, поставил стакан на пол и откинулся на спинку дивана. Лицо порозовело, веки отяжелели. Откачаем, подумал я и сказал:
– Приляжешь?
Подушка и плед были под рукой. Я стащил с него туфли, пиджак, брюки, ослабил галстук и тихонько подтолкнул в бок. Он сполз головой на подушку, вздохнул, как ангел, и вырубился.
Я развесил его костюм на вешалке, позвонил тете Лене и живописал появление у себя полумертвого Кости. Несмотря на чувство оскорбленности, она не на шутку встревожилась и изъявила желание приехать. Я отказал. «Он знает, что похороны завтра?», – спросила она. Не знает и не узнает, отрезал я. Ему только скажи – попрется, и хоронить придется обоих: дядю и племянника. Я буду приводить его в чувство. Оттает до девяти дней, тогда (возможно!) встретится с Лизой. Но это мы поглядим... Пообещал держать в курсе и распрощался.
Следующие переговоры были с Оксаной. Отпущу на волю, когда пойму, что адекватен, посулил я, ну... или если будет сильно рваться – не держать же силой. Сюда не звони. Позвоню сам. Мне Оксана доверяла – и согласилась.
«Черт бы побрал твою тонкую душевную организацию», – добродушно думал я, поглядывая на спящего Костю и набирая третий номер телефона. В кого только? Родители простые, сам – не поэт и не писатель, работа грубая, практическая... Откуда что берется?..
«Не надо песен! – хрипло прокаркала Елизавета. – Ничего не хочу слушать! На одну минуточку, Лекс: вчера умер мой отец. Последние две недели он наряду с моим именем и именем внучки чаще всего вспоминал Костю. Любимого, любимого, бесконечно любимого племянника. Племянник предал дядю, брат – сестру... Устраивается на работу? Флаг в руки, якорь на шею, шесть футов под килем. Считай меня бессердечной сукой, но ни видеть, ни слышать, ни знать... Раскаивается? Плачет? В добрый путь в монастырь. Все, Лекс, завтра похороны, у меня куча дел. Помощь не нужна, я справляюсь».
Последний мой звонок был Софии на работу. «Поживи дня три у своих», – попросил я. Честно сказать, я опасался, что она не сумеет быть осторожной с Костей. София поняла и не обиделась. «Не будете справляться – позовешь», – сказала она приличествующим моменту скорбным тоном.
Костик проспал сутки, не вставая. Вообще не шевелясь. Иногда закрадывались сомнения: жив ли? Я подходил и слушал дыхание. Ждал – и боялся его пробуждения.
...Я допил чай и вошел в комнату в тот момент, когда он, проснувшись, сидел на диване и тер руками лицо. Из-под пледа высовывались, но не доставали до пола его бледные голые ноги в черных носках.
– Который час? – спросил он сквозь широкий зевок.
– Если тебя интересует, сколько ты спал, я скажу: сутки.
Это не произвело на него никакого впечатления. Он на мгновение замер, прислушиваясь к себе, рывком откинул плед и нетвердым галопом метнулся в туалет. Оттуда послышалось характерное «бз-з-з» тугой струи, потом низкое, блаженное горловое «о-о-о...»
Я терпеливо ждал.
– У тебя пожрать есть? – спросил Костик, выходя.
Я оглядел его и расхохотался. Мятая рубашка, приспущенный мятый галстук, большие «семейные» трусы в желто-голубой цветочек, ноги и черные носки... Странно, почему он до сих пор не на пати особ королевской крови.
– Грешно смеяться над юродивыми, – сказал он печально.
– Сейчас приготовлю, – я ушел на кухню. – Омлет устроит?
– Если только с колбасой, лучком и из трех яиц. Жрать хочу зверски!
– Еще бы, столько дрыхнуть...
– Яйца взбей и сметанки подбавь, если есть – для нежности.
– Сейчас я твои яйца взобью. Для нежности. Гурман, твою мать.
– А вот этого делать не надо... – Он вошел в кухню, закутанный ниже пояса в плед, край которого волочился по полу. Уселся на стул. – Как я у тебя оказался?
– Приехал вчера, – сказал я серьезно. – После облома на фирме и разговора с Лизой.
– Это не облом, Лекс. Тем более – не разговор... Что мне делать, дружище Биттнер?
– Ничего, Костик. – Я вылил замечательную густую массу на сковородку поверх кусочков колбасы и лука, убавил огонь и накрыл крышкой. – Ничего. Жить.
Егоров уехал домой спустя еще два дня. Он начал рваться, и я не стал удерживать. Смерти дяди Гриши мы, по молчаливому согласию, в разговорах не касались. Равно как и возможных (скорее – невозможных) будущих отношений с Лизой. Для себя я решил: обратится за помощью, советом – не откажу. А лезть без спроса не стал.
Мы вообще эти два дня мало разговаривали. Костя пересмотрел кое-что из моей домашней видеотеки, немного слушал музыку, в основном – французский шансон, Лама и Азнавура, а также канадского шансонье Леонарда Коэна. Я обратил внимание, что на некоторых песнях Коэна лицо моего друга неуловимо менялось, становясь... странно одухотворенным. Я записал ему диск Коэна и отдал с собой.
– Ты хоть на день рождения ко мне придешь? – спросил я.
– М-м... помню, шестого июня. – Он был во власти своих мыслей. – Это ведь воскресенье, кажется? Конечно, приду, если позовешь...
Но на мой день рождения он не явился, и я тогда здорово обиделся на него. Костя не сидел с нами за одним столом, и потрясающую новость о том, что Панченко пригласили работать в Канаду и в конце августа он уезжает, не слышал.
* * *
Костя сражался.
Он сражался, и битва была изнуряющей, отнимающей все силы. Отчасти потому, что некоторое время он сражался на два фронта.
Первым было доверие. Еще перед возвращением домой он убедил себя: все, больше никаких поисков работы, унижений, хождений с протянутой рукой. Хватит. Довольно. Он не позволит так с собой обходиться.
Он перестал обновлять резюме на сайтах в Интернете, связанных с работой, не отвечал на электронные письма работодателей, хотя среди них попадались завлекательные (в другое время, при других обстоятельствах он наверняка рассмотрел бы некоторые предложения, но не теперь!) и не съездил ни на одно из запланированных собеседований. Спал, ел, много читал. Варил борщи и готовил к приходу Оксаны с работы ужины, говоря ей: «Да, я домохозяй! Разве это плохо?» Ходил за продуктами. Не отвечал на звонки на мобильный, если номер не идентифицировался, и не подходил к городскому телефону.
Его хватило на десять дней. А потом он случайно ответил на телефонный звонок.
