Она уже рыдала в голос:
– Па... Я не могу... Па...
– Дождись меня, Олеся. Я скоро.
Единственный и неповторимый мужчина ее жизни, мудрый, добрый и ироничный, выдумщик и балагур, академик Российской Академии Наук Сергей Михайлович Дружинин – любимец женщин, он одной своей внешностью и манерами опровергал мнение об Академии как о сборище нелепых, замшелых, ничего не соображающих старых маразматиков, храпящих на совещаниях, поголовно носящих очки, неопрятные бороды и слуховые аппараты.
Сколько она себя помнила, он звал ее именем из своей любимой песни ансамбля «Песняры» – Олеся. Мама рассказывала, что при рождении он хотел ее так назвать, но воспротивились родственники с обеих сторон, и было выбрано наиболее близкое имя. Но отец продолжал называть ее именно Олесей, именно это имя она воспринимала как свое истинное и, знакомясь с детьми во дворе и не выговаривая поначалу добрую половину букв алфавита, представлялась: «Аеся».
Именно папка поставил ее на лыжи и научил делать книксен. С ним она решала алгебру и геометрию; ему, а не маме – в те годы директору крупного универмага, всесильной Антонине Дружининой – поверяла сердечные тайны и плакалась в разочарованиях... Ее папка был ее папка: самый лучший, самый внимательный, умеющий посоветовать и утешить. Умеющий по части души нередко заменить маму, которую Ольга тоже очень-очень любила... но все же не так, как отца.
Однажды она назвала его «мой Фердинанд великолепный». Он смеялся: ему понравилось.
«...Папка, дорогой, зачем ты приехал? Тебе отказало твое чувство понимания и сострадания? Ты выбрал неправильное время, плохие обстоятельства и страшные слова! Неужели не понимаешь, что я уже падаю? Зачем подталкиваешь? Почему не протянул руку, не удержал? Ты всегда делал именно это – и я могла на тебя положиться... Я ждала тебя, чтобы спастись, а вместо этого...»
– Олеся, это факт, и деться от этого некуда.
– Папа, нельзя. Столько лет...
– Последние семь из них мы просто жили в одной квартире. Сосуществовали...
– Но мама тебя любит! Ты не можешь.
– Она давно меня не любит. Как и я ее. И сейчас в моей жизни появился человек...
Черно. В голове – пустом чердаке – висел серый дым. Сейчас он стал черным.
– Папа, что ты говоришь?! Какой человек?!
– Женщина, естественно. – Он улыбнулся. – Возможно, я и выжил на старости лет из ума, но ориентацию не поменял, это точно.
– Ты выжил из ума, папа. Зачем ты приехал и рассказываешь мне все это?
– Ты моя дочь. Я хочу, чтобы ты знала...
– Ты меня не слушаешь. – Язык еще плохо ей подчинялся, она напрягалась изо всех сил. – Зачем – ты – приехал?! Зачем ты... вы мучаете меня сейчас? Чем я заслужила? Мне плохо, я умираю... Мне изменил муж, понимаешь, я застукала Аркадия, он ушел от меня, а теперь ты...
Лицо отца внезапно стало пепельно-серым и очень старым. Такой точно не мог понравиться ни одной женщине... если только она не слепая.
– Что? – спросил он тихо и потерянно. – Прости, я не расслышал... Ты что-то сказала насчет Аркадия...
Он был настолько озабочен тем, что происходило сейчас в его собственной жизни, что попросту не видел ни дочери, ни ее дома.
– А ПОЧЕМУ, ТЫ ДУМАЕШЬ, Я ТАКАЯ?!! – закричала она во весь голос, показав рукой молниеносно (почти одновременно): рваные рубашки – рваные фотографии – разбросанные вещи – пустые бутылки...
Она была настолько страшной в эти мгновения, что отец отшатнулся и закрыл лицо руками.
Глава 8
...Ольга стола на берегу и смотрела на море, вдаль. Раскаленная докрасна монета солнца садилась за горизонт.
...Она повернулась на другой бок и открыла глаза.
Часы на тумбочке в противоположном углу комнаты показывали четыре минуты третьего. 02:04. Бездушные цифры ядовито-салатового цвета. У кого это она прочла: «...не способные говорить о времени, способные только его показывать». Неплохо сказано, черт побери, а?
Она откинула простыню и села на постели. На часах стало 02:05. Идет времечко-то...
Слева, с набережной, из ресторана «Якорь», пел Киркоров:
Тебя звали Салма,
Как розовый остров
В загадочной стране...
Не лично, конечно, – в записи. Справа, из кафе «Гульба», находящегося ближе к ее дому, чем «Якорь», неслось сумасшедшее БУМ-БУМ-БУМ-БУМ, перекрывавшее голос Филиппа Бедросовича, который ей нравился, – голос, не певец.
Но разбудило ее даже не это, и не звуки матюков и драки под окнами – опять курортники сцепились с местными... Духота ночи и комары. Она только ступала на тонкую, едва различимую тропинку сна, как очередной «бомбовоз», повизжав над ухом подобно мини-бормашине, тяжело плюхался на ее щеку или руку (что там на ногах – она старалась не думать) и вскидывал свое жало. Причем, как бы ни был он тяжел, когда она заносила руку, ему непременно удавалось улепетнуть. И ни ветерка за окном, ни вздоха воздуха в комнате.
Укладываясь в постель, она минут десять простояла под холодным душем, рассчитывая охладить разгоряченное за день тело, но желаемого результата не добилась: трубы холодной воды прогревались за день и совсем не остывали ночью, так что из холодного крана текла теплая вода. Сейчас простыня, которой она накрывалась, была влажной от пота.
Она вспомнила Астрахань, конец восьмидесятых, трудовой лагерь, куда в погоне больше за самостоятельностью и самоутверждением, чем за деньгами, ездила студенткой два лета подряд. Работали на бахчевых в совхозе. Пацаны покупали у местных самогон, иногда спирт и шприцами загоняли огненную жидкость в поспевающие или поспевшие арбузы, потом срывали их и вечерами устраивали попойки арбузной водкой, которая была еще и газированной, потому что спирт и самогон в арбузах на солнце бродили. Все это неслабо шибало по мозгам и выгоняло на подвиги – в основном на воровство по садам и на битву с местным населением. Постоянно хотелось... не есть, а именно жрать; сельпо было убогое, а в совхозной столовке кормили отвратно, норовя подсунуть студентам несвежее. Парни и девушки то и дело маялись животами. Но главное: изнуряющая жара, днем за тридцать в тени. Душными ночами, чтобы уснуть, следовало напиться арбузной водки или хорошенько намочить простыню, подержать ее пару часов в холодильной установке, потом закутаться и постараться быстро отрубиться. Успел – твое счастье, сон до восхода обеспечен. Нет – начинай по-новой. Правда, у таких экспериментов была и обратная сторона: студенты заболевали от переохлаждения, иммунитет у всех от тяжелой работы был ослаблен; кого-то даже приходилось отправлять в Москву.
Она улыбнулась своим воспоминаниям. Пожалуй, все светлое и радостное осталось там, в юности. Последующее – лишь череда потерь и поражений.
И значит, она поступила правильно, когда собралась и приехала сюда.
Если только... она действительно приехала для того, чтобы...
Последние несколько месяцев в ее жизни происходят события, призванные поколебать решимость. Сам город, море и горы ежедневно осторожно нашептывают ей при каждом удобном случае: не спеши... Ты не погорячилась? Есть время взвесить, передумать... Не тобой дадено – не тебе отнимать.
Шептали, убеждали... Ольга слышала их, но слова не достигали сердца, которое было занято решимостью. Все сердце, целиком, без остатка.
Даже если попытаться... что потом? Да и нужно ли ей потом, если понятно, что судьба отвернула от нее свое светлое улыбающееся лицо и оборотилась оскалом; и все хорошее, что происходит с ней здесь, – обман, готовый в любой момент стать правдой, ее правдой. А в ее правде нет ничего, кроме обид, слез, предательства и горя.
Ждать нового удара она не хочет. Само ожидание удара болезненно, не говоря о факте.
Она приехала затем, зачем приехала. «Ожидание отложенной казни», вот что сейчас происходит. Месяц, два, три... что они изменят? Можно решиться сейчас, сию минуту. Или дать себе очередную порцию временной форы, отодвинуть неприятный момент.
Она усмехнулась: неприятный...
«Душа и сердце хотят жить. Разум не видит смысла. Кого слушать?»
Она медленно поднялась и, почти не сознавая, что делает, стала одеваться.
На это не ушло много времени: шорты, футболка, шлепанцы. Надевать на себя что-либо еще в такую жаркую душную ночь было преступлением. То, чем могла
могла? должна?
закончиться ее прогулка, тоже было преступлением – единственным на свете, за которым не следует наказание, поскольку было и наказанием одновременно: так сказать, «все включено»...
Но шла она именно на прогулку, убеждая себя в этом, затыкая тонкий писклявый голосок, вопящий: «Держите! Не пускайте! На самом деле она хочет...»
Народу на улицах было предостаточно. Все, как один, – курортники; аборигены спят (или пытаются уснуть; чем дальше от центра, от набережной – тем больше шансов): многим завтра на работу. Отдыхающие же веселятся на полную. Набережная залита огнями. Всюду музыка, смех, фотовспышки.
