Я одна, совсем одна. Вот наш двор. Помнишь, мама, ты ворчала — называла его муравейником, мечтала, чтобы хоть на полчаса угомонился наш двор. Теперь там тихо, как на кладбище. Только и слыхать дворника Ивана. Он повсюду сует свой нос: кто работает, кто не работает, кто к кому ходит. Мерзавец, продался гитлеровцам!
Вечерами иногда из подъезда, где живут Агеевы, выходит сгорбленная старушка, укутанная в черный платок. Частенько ее сопровождает Александр Агеев. Сначала я подумала, что к ним приехала какая-то родственница, но потом догадалась: это Ида, красавица Ида, жена Александра. Все во дворе уверены, что она погибла в Бабьем Яру. Какое счастье, что она спаслась!
Мне стыдно. Ида не боится, а я боюсь выйти из дому. Да, боюсь… Раньше не угоняли в Германию тех, кто работает, а теперь и это не спасает. Радуюсь за вас и завидую вам, что вы с Пашей успели эвакуироваться.
Александр Агеев познакомил меня с неким Борисом Климовым. Они посидели у меня, и мне было стыдно, что не я угостила их, а они меня. Принесли немного муки и растительного масла. Отвела душу в беседе с ними. Вчера Климов пришел опять и сказал: «Тамара, надо помогать в борьбе против оккупантов, надо приютить одного человека». И я ответила: «Согласна!», хотя новые друзья не скрыли, что ждет твою Тамару, если этого человека найдут у меня…
Это у Тамары давняя, еще с детских лет, привычка в тяжелые минуты мысленно разговаривать с матерью, с ее верным другом.
А вот и Климов. Позади него человек в очках, с небольшим чемоданчиком в руке.
…На Кочубея смотрели большие светлые глаза.
— Как же вас звать?
— Тамара.
Кочубей еще раз осмотрел небольшую квартирку, в которую его привел Борис Загорный. Словно голубятник, примостилась она в дальнем углу грязного двора на некогда шумной Константиновской улице.
— Ей-же-ей, Гриць, здесь будет удобно, — расхваливал квартиру Борис. — И двор проходной.
Кочубей еще раз посмотрел на девушку.
— Тамара? Красивое имя… А вы знаете, Тамара, за какое опасное дело беретесь?
— Знаю.
— И не боитесь?
В светлых глазах вспыхнул озорной огонек:
— Волков бояться — в лес не ходить.
Неожиданно старенькие ступеньки жалобно заскрипели под тяжелыми сапогами.
— Немцы!
— Это дворник привел! — вскрикнула Тамара. — Садитесь за стол.
Когда полицаи переступили порог, они увидели трех мирных людей, которые, беззаботно смеясь, уплетали картошку с квашеной капустой.
— Господа, пожалуйста! — воскликнула Тамара при виде полицаев. — Жаль, нет водки, а то пригласила бы и вас за стол… Однако, знакомьтесь. Мой двоюродный брат Борис Климов, — показала Тамара на Загорного. — А это мой жених, — покраснела и застыдилась она, представляя полицаям Кочубея.
Полицаи проверили документы и ушли.
Тамара откинулась на спинку стула. Лицо ее было бледно. Сердце билось так сильно, что хотелось придержать его рукой.
— Молодец, Тамара! — произнес после небольшой паузы Кочубей. — Вы прирожденный конспиратор.
Похвалил ее и Борис.
— Ешьте, — улыбнулась Тамара. — Это я приготовила не только для конспирации.
Кочубей очистил картошку, которую положила ему на тарелку Тамара, и тихо заговорил:
— Так вот, Тамара, я поселюсь у вас не сразу. Уж если я ваш жених, — улыбнулся он, — то похожу к вам в гости, погуляем вместе, чтобы все видели и поверили. А вы тем временем обязательно поступите на работу. Надо, чтобы у вас был хороший документ. Мы вас устроим на строительство железнодорожного моста: оттуда не берут в Германию.
5.
Кочубей условился с Демьяненко встретиться через три недели на Сенном базаре. Сегодня настал день встречи. Кочубей шатается на толкучке, то прицениваясь к обуви, то роясь в разложенном на земле слесарном инструменте. Чтобы скоротать время, он примеряет обувь, пробует инструмент и торгуется с азартом завсегдатая толкучих рынков.
Григорий Кочубей все еще не перебрался к Тамаре Струц на Константиновскую, 20. Но во дворе уже знают, что Тамарке повезло: к ней сватается положительный, интересный мужчина. Дней через десять, пожалуй, можно будет совсем перебраться к Тамаре и начать печатать листовки.
…Почему же нет Демьяненко? Только от него можно узнать о положении в Нежине и в Крутах, выяснить, удалось ли товарищам добраться до партизанского отряда.
Григорий присел на корточки около старичка, торговавшего всякой рухлядью, и услышал, как кто-то шепнул ему в ухо: «Гриць!» Он обернулся. Мимо промелькнула Мотя… Мотя Чиженко, племянница Тимченко, которую арестовали вместе с ними. Ее выпустили? Кочубей рванулся было вдогонку за девушкой, но сдержал себя: «А вдруг гестаповцы для того и выпустили Мотю из тюрьмы, чтобы, следя за ней, напасть на след подпольного центра?»
Григорий для виду еще поторговался со старичком и купил какую-то бросовую деталь, а потом пошел бродить по толкучке. Он снова встретил Мотю. В глазах девушки прочитал: «Беги… Спрячься. Тебя ищут. Всех допрашивают о тебе. Наши остались там, плохо им…» — и такая мука, страшная, горькая, была в глазах девушки.
Мотя давно затерялась в толпе, а Кочубей застыл, будто его оглушили страшным ударом. Да, это был страшный удар. Кочубей заставил себя двинуться с места, ибо его окаменевшая фигура невольно привлекала внимание. Он брел, думая о тех, кто сейчас находится в руках гестапо, гадая о том, как удалось вырваться Моте.
Но он мог только гадать, ибо не знал, что произошло 5 января, после того, как гестаповская машина выехала с арестованными с Железнодорожного шоссе.
6.
Черная машина остановилась, и гнусавый голос произнес:
— Выходи!
Первыми вышли Володя и Никита. Скрученные проволокой руки посинели, подпольщики едва могли переставлять искалеченные ноги. Мотя помогала выйти из машины Вере Давыдовне, тетке и дяде.
Гестаповцы погнали их вниз, вниз… Зачем ведут их в это подземелье? Узкая, страшная яма, точно могила. Под потолком мерцает маленькая лампочка. На стенах кровь. В углу комнаты изорванная одежда.
— К стенке! — крикнул гестаповец.
Мотя не могла скрыть своего отчаяния. За что ее к стенке? Она ничего не сделала. Ей двадцать лет, она хочет жить. Но потом она устыдилась этих мыслей, своего малодушия. Вместе со всеми молча повернулась к стенке. Их обыскали и повели в камеры. Тяжелая железная дверь закрылась за обреченными.
Потянулись дни… Маленький кусочек черного, словно земля, хлеба и миска пахнувшей гнилью бурды на день.
Первую вызвали на допрос Веру Давыдовну. Она не могла идти: раненая нога гноилась, вызывала адскую боль. Тюремщики поволокли ее.
— Говори, старая ведьма, кто из тех двух твой сын, кто?
— Нет тут моего сына.
— Говори!
— А-а-а!
Плетка с острым металлическим стержнем на конце впилась в больное, немощное тело.
— Говори, не то убью!
Она молчала. Пусть убивают… Лучше не дожить до той минуты, когда замучают ее Вовку.
— Скажешь, клятая баба, скажешь!
— Бей, ирод, бей!
— Ах, так? Ну, погоди…
В камеру втолкнули Володю и Никиту.
— Чего стали? Говорите, кто она такая? Чья мать?
Володя остолбенел. На него смотрело залитое кровью лицо. Это была его мать, он узнал ее только по глазам. «Молчи, сын, молчи! — молили они. — Я сейчас умру… Мне не будет больно. Молчи!»
— Долго мне еще с вами возиться! — над распластанным телом Веры Давыдовны взвилась плетка.
— Гадюка! — Володя рванулся к гестаповцу и застыл на месте: тело матери перестало биться.
…Их водили на допрос и вместе и поодиночке. Лучше, если не вместе. Не видишь мук товарища, а когда после допроса искалеченное твое тело швырнут в камеру, есть кому вытереть лицо, подать глоток воды.
Они лежат на холодном каменном полу. С потолка каплет вода. Темно, сыро. Ноет тело, кружится голова. Мысли путаются. Володе кажется, что он в могиле…
Нет, смерть еще впереди. Судьба Володи и Никиты решена: их расстреляют. Но палачам мало их смерти. Они хотят узнать, где Кочубей. Володя заявил, что Кочубей — это он сам, а палачи не верят. Чего же они не верят? Они, видно, многое знают… Откуда? Не иначе — это работа Анатолия. Недаром его и пальцем не тронули.
Как передать на волю, чтобы Кочубей спрятался, исчез из Киева? Как?!
Пришли за Никитой.
— Прощай, друг!
— Прощай…
Они прощаются. Кажется, что в этот раз уже пыток не выдержать. Но выдержал. Бросили Никиту в камеру еще живого.
Затем о них словно забыли. Уже несколько дней прошло со времени последнего допроса. Никита все спит и спит. Счастливый, может спать. А Володе не спится.
В глаза ударил свет фонарика.
— Выходите!
Володя наклонился над Сорокой.
— Поднимись, браток!
И он поднялся. Голова упала на грудь. Посмотрел на Володю широко раскрытыми глазами. Понял ли он, куда их ведут?
