третьего пути, – сказала она радостно. – Скорый поезд, у нас свое купе, причем удалось и четвертое место выкупить. Красота!
Узнав, что отъезд переносится на завтра, Никита моментально перестал хныкать и заявил:
– Мамочка, чур, я на верхней полке. Я уже взрослый, мне можно!
Анжела с мамой спорить не стала, однако ночью, ворочаясь на чужой, такой неудобной и ужасно скрипучей, кровати, даже заплакала.
Выходит, лучшее лето ее жизни вот так заканчивается – меньше, чем через сутки?
Получается, что да.
А как же Валька?
Поднявшись, Анжела отправилась на кухню и, не без труда разыскав свои тетрадки и ручку, принялась сочинять послание Вальке.
«Привет, поклонник Жюля Верна! А также Агаты Кристи и энциклопедии!»
Анжела начала с нового листа – энциклопедия была «Большая советская».
«Привет, поклонник Жюля Верна, а также…»
– Что ты в такой час делаешь? – спросила мама, забредая в ночной рубашке на кухню и щурясь на свет.
Быстро прикрыв послание Вальке, Анжела ответила:
– Из-за всей этой катавасии с сумкой заснуть не могу. И ты тоже, мамочка?
– Я так и знала, что рано или поздно нечто подобное случится! – заявила мама. – Надо было в большом городе, Питере, например, ячейку в банке снять и хотя бы эти злосчастные побрякушки, а также монеты там разместить.
Ну да, надо было, но что теперь об этом причитать? Тем более мама раньше сама отказалась от этой идеи, заявив, что ей придется регулярно ездить в один и тот же город и это может вызвать подозрения.
У кого?
Уж точно не у проводника скорого поезда до Питера.
– Мамочка, ну, давай за него порадуемся, парниша получил то, на что и не рассчитывал.
Мама взяла чайник и стала пить из носика – привычка, которую она не могла искоренить.
Занятно, что и Никитка поступал так же. А вот Анжела себе всегда брала чашку или стакан.
– Дочка, не к добру все это!
– Ну, мамочка, это как сказать: в определенной мере все же к добру. У парнишки теперь столько добра, что ни в сказке сказать, ни вслух произнести…
– Где ты таких выражений только набралась, дочка?
Анжела еле сдержала вздох.
У Вальки. Да, у того самого Вальки, которому она писала письмо – примерно, как пушкинская Татьяна Онегину.
«Я к вам пишу – чего же боле? Что я могу еще сказать? Теперь, я знаю, в вашей воле меня презреньем наказать…»
Нет уж, презреньем ее Валька наказывать явно не станет.
Ей без него будет так плохо!
И почему только они снова, как перекати-поле, отправляются в путь? Миллионеры (теперь, с учетом исчезновения части богатства, уже, так и быть, не), они постоянно в бегах.
Когда же все это закончится?
– Мамочка, все будет хорошо! Может, парниша завтра сумку принесет, которую мы у него в багажнике забыли!
Анжела прекрасно знала, что не забыли и что сумка была, но затем исчезла из кладовки.
И забрать ее мог только парниша из автоизвоза.
Как ни странно, но слова Анжелы маму успокоили.
Та, поцеловав дочь в лоб, зевнула.
– Ты такая рассудительная, такая спокойная, не то что я, дочка. Видимо, в своего отца…
Ну да, то ли доблестно погибшего от трех вражеских пуль в грудь майора ГАИ, то ли сына ближайшего соратника Фиделя Кастро.
То есть ни в того, ни в другого.
– А кто он, мама? – спросила Анжела, и мама быстро произнесла:
– Ну ты же в курсе…
– Мамочка, может, расскажешь мне правду? Я большая и умная, ты это сама знаешь. Вы шумно разошлись?
Явно не собираясь открывать дочери тайну ее появления на свет, мама заявила:
– Вот приедем на новое место, обоснуемся, дочка, и я все скажу.
Так точно – не скажет. Этот тон и эти обещания мамы Анжеле были уже отлично знакомы.
– А что ты тут пишешь?
Нет уж, если у мамы были свои тайны от нее, то и у Анжелы могли быть свои от мамы.
– Да так, для школы…
– Июль же, дочка!
– Я обещала сдать и не сделала. Теперь хоть перед отъездом сдам.
– Ну ладно, отличница ты моя! Пиши свое сочинение! Только не засиживайся допоздна.
И, снова зевнув, мама удалилась.
Анжела бросила взгляд на пустой лист бумаги и почувствовала, что уже сформулированные фразы всплывают у нее в памяти.
«…Агаты Кристи и…»
Утром Анжела заявила:
– Это мой последний день в городе – значит, я имею полное право провести его как хочу.
Мама заворчала:
– К шести чтобы была дома!
– К семи, мамочка. Поезд в двадцать ноль шесть и наверняка безбожно еще опоздает. Тут до вокзала пять минут идти, а вещи у нас собраны. Так что к семи.
Мама добавила:
– И вообще – тут о каком-то педофиле толкуют, который девочек в кусты затаскивает. Будь предельно осторожна!
Анжела отмахнулась:
– Меня вот группка похотливых старшеклассников «черный стриптиз», причем голый, танцевать заставить хотела, а ты о каком-то педофиле из-под куста толкуешь, мамочка. И вообще, он только плохих и глупых девочек в кусты тащит, которые других «черными обезьянами» называют!
– А меня тоже называли черной обезьяной! – оживился Никитка, и пока мама стала выпытывать, кто и когда (оказалась, что все та же соседская внучка, несостоявшаяся жертва педофила из парка), Анжела ретировалась.
Валька открыл, когда первый звонок в дверь еще даже не смолк, а разносился эхом по длинной прихожей.
Он явно ее ждал, не исключено, даже побывал у нее на старой квартире – чтобы узнать, что «Ивановы – так они вчера вечером еще съехали. И даже ни с кем не попрощались».
– Ты! – В его голосе было столько облегчения, что Анжела поняла: ну да, он ее любит.
Как, выходит, и она его?
– Привет, – сказала она, вручая ему запечатанное послание, над которым работала до самого утра, от чего, однако, не почувствовала себя уставшей, наоборот, как на крыльях неслась к квартире Вальки.
Вальки, с которым она виделась сегодня в последний раз.
– Завтра прочитаешь, – сказала она с улыбкой на лице, чувствуя, что на душе кошки скребут.
Ну да, «в ночь ее поезд унес». Вот так и с ней будет, поезд их с мамой и Никиткой в ночь унесет, причем в ночь уже завтрашнюю, да что там, сегодняшнюю – только без миллиона алых роз, но с почти миллионом долларов в трех сумках.
Точнее, в двух сумках и одном чемоданчике на колесиках.
Хотя какая теперь, в сущности, разница: они должны были расстаться, и Валька об этом понятия не имел.
Как и обо всех перипетиях ее жизни.
