— Хорошо, — проговорил он, — люблю я, братцы, солнышко, особенно по весне.
А Павел смотрел на Володину гимнастерку, лежавшую на траве. Она лежала плашмя — ее нельзя было согнуть из-за множества наград. Гимнастерка Подгорбунского напоминала доспехи русского витязя, только что вышедшего из жаркой сечи, и красная эмаль орденов казалась застывшими каплями крови. «Да, кольчуга» — подумал Дементьев и услышал голос, ставший для него уже привычным: «Знайте, завтрашнюю битву переживет лишь один из вас. Кто — этого я вам не скажу, чтобы не лишать вас силы духа, но будет так — по-другому нельзя».
…Исчезла река, исчезли дома. Вокруг расстилалась степь, похожая на донскую или курскую; прямо перед Дементьевым высился небольшой холм, на вершине которого стоял старик в белой одежде, державший в руках меч, полыхавший голубым огнем. А Павел стоял у подножья холма, и одет он был не в форму капитана советской армии, а в кожаную рубаху с нашитыми на ней железными бляхами. И стояли рядом с ним другие молодые воины, и ждали слова вождя.
— Ты дашь нам Меч, отец? — спросил один из них, и Павел с удивлением узнал в нем…Подгорбунского! Это был он, Володька, его глаза, его черты лица, его стать, только у Подгорбунского не было бороды, а этот воин был русобородым.
— Нет, — ответил старик и покачал головой. — Это Зло вы остановите простыми мечами — если очень захотите. А Меч — Меч будет ждать, ждать своего часа…
— Ну что, может, искупнемся, пушкари? — услышал Павел голос Володи и вернулся из мира видений в реальный мир. «Что это было, — подумал он, — и что это значит?».
…Погиб Подгорбунский в августе сорок четвертого, на Сандомирском плацдарме. Пошел в разведку с двумя танками и завяз в бою. Его танк был подбит, он выпрыгнул из горящей машины, будучи уже раненым, тут же получил второе ранение от осколка снаряда и упал возле танка лицом вниз, весь охваченный огнем. И не было рядом никого, чтобы сбить пламя и спасти его. Обгорел Володя так сильно, что потом, когда подоспели наши гвардейцы, опознать его смогли только по золотой звезде Героя, которую он грудью прижал к земле.
Всякие слухи ходили о его гибели. Говорили, что сказал он якобы в кругу друзей: «Или грудь в крестах, или голова в кустах! Или выполню задание и стану дважды Героем, или погибну!». Что ему обещал Катуков за выполнение этого задания, Дементьев, конечно, не знал, но на Катукова, по слухам, давил командующий фронтом — ему срочно нужны были свежие разведданные.
И еще говорили, что Подгорбунский, никогда не ходивший в тыл врага выпивши, на это раз якобы выпил, потому и ввязался в безнадежный и неравный бой — взыграло ретивое, и не захотел он показать немцу спину. Может, было и это, и сыграло оно свою роковую роль, но всю правду знал только капитан Павел Дементьев. Вскоре после гибели Подгорбунского услышал он знакомый голос: «Этот воин выполнил все, что ему назначено было небом, и час его пробил».
* * *
Люди вообще все разные, хотя внешне они примерно одинаковы, с незначительными различиями вроде роста, телосложения, цвета глаз и волос, а также наличия или отсутствия лысины. Разными были и советские генералы тех лет, несмотря на то, что государственная система старалась выровнять их по стандарту и накладывала на них общий отпечаток.
Отношения между двумя танковыми военачальниками — Катуковым и Кривошеиным — были сложными. Кривошеин имел не меньший опыт руководства танковыми частями и соединениями, чем Катуков: воевал в Испании, окончил бронетанковую академию, затем преподавал в ней тактику и считался советским теоретиком танкового боя. А у Катукова за плечами не было высшего образования — он закончил только курсы «Выстрел» и КУКС — курсы усовершенствования комсостава. Оба командира участвовали в походе на Польшу в тридцать девятом, оба командовали танковыми бригадами. В Польше Кривошеин занимался и дипломатией — улаживал с немцами спорные вопросы по демаркационной линии. Там он встречался с Гудерианом, и когда немцы спешно покидали Брест, Кривошеин участвовал в их проводах и в прощальном параде. Катуков же считал ниже своего достоинства «якшаться с фашистами». Возможно, тогда у комбрига Катукова и появилась неприязнь к комбригу Кривошеину, носившему усики «а ля Гитлер».
Хотя дело, конечно, не в усах, а в разном подходе этих двух полководцев к теории и практике танкового дела и в личном соперничестве: военачальники всех времен и народов, как правило, были честолюбивы. Разногласия между Кривошеиным и Катуковым появились на Курской дуге и резко обострились после нее. Кривошеин критиковал действия Катукова на самом высоком уровне — в Генштабе — и написал в Москву докладную записку, в которой указывал на недостатки, замеченные в Первой танковой. Прибыла авторитетная комиссия, долго разбиралась, но Катуков остался командармом — его авторитет в глазах Сталина был очень высок. Кривошеин, метивший на место Катукова, проиграл «подковерную» борьбу.
Катуков не простил Кривошеину попытки «подкопа», и точка в их соперничестве была поставлена в ходе зимнего наступления на Украине. Отходя из Попельни, немцы торопились вывезти награбленное и угнать в Германию эшелоны с молодыми украинскими рабами. Катуков подгонял Кривошеина, требуя от него как можно быстрее двигаться на Попельню и отрезать немцам пути отступления. А тот замешкался (по какой причине — это уже неважно), и Катуков тут же дал волю своему гневу. В результате в январе сорок третьего комкор Кривошеин был смещен, а восьмой механизированный гвардейский корпус принял его заместитель, полковник Дремов, вскоре ставший генерал-майором. Так у капитана Дементьева появилось новое корпусное начальство.
Генерал Иван Дремов был типичным краскомом «генерации тридцатых» — офицеры, подобные Липатенкову, были среди них явлением редким. Среднего роста, широкоплечий, плотный, с простецким грубоватым лицом, упрямым подбородком, черным ежиком волос и злыми глазами-бурачиками, Дремов походил на околоточного времен сгинувшей империи Романовых. Когда «его превосходительство» был в гневе, а в гневе он был практически всегда, особенно во время боя, лицо его становилось зверским, и бил «товарищ» Дремов тогда палкой всех, от комбригов до лейтенантов.
Драться — это вообще была «привилегия» славных советских генералов, большинство из которых, в полном соответствии со своим интеллектом, ходило с палками и при первой возможности пускало их в ход, не брезгуя, однако, и простым кулаком. Палка была для них «табельным оружием», применяемым гораздо чаще, чем пистолет, по большей части мирно спавший в генеральской кобуре. Хорошо владели палкой и кулаком Катуков, маршал Конев и многие другие генералы — так хорошо, что капралы армии Фридриха, короля прусского, от зависти корчились в гробах.
Революцию семнадцатого года делали внуки крепостных крестьян, и сидела у них в генах память о барских батогах, веками гулявших по спинам их прадедов и прапрадедов. И они, выйдя из грязи в князи, но не обретя при этом культуры военных аристократов, щедро лупили палками своих подчиненных. Причем били они не рядовых солдат и сержантов — чай, не проклятый царский режим! — а исключительно офицеров, демонстрируя «демократизм» по отношению к «народу».
Жалобы на «палочный произвол воевод» были нередки, жаловались, насколько было известно Дементьеву, и на Дремова. Но жалобы эти не доходили ни до Сталина, ни до ЦК ВКП(б), ни до московской Контрольной комиссии — бдительная военная цензура ревниво оберегала «палочное право» и «палочный авторитет» генералов. А иногда жалоба попадала в руки того, на кого она была написана, и тогда «обжалованный» излавливал «жалобщика» и разбирался с ним приватно, в зависимости от погоды, расположения звезд на небе и на погонах, обстановки на фронте и собственного настроения на момент излавливания. С тех пор, наверное, и появилась у молодых русских офицеров поговорка: «Кривая произвольной формы всегда короче прямой, проходящей в непосредственной близости от начальства».
Но русские полки шли на запад, и гнала их туда обида за родную землю, а не палки генералов, и уж тем более не пресловутые «заградотряды НКВД».
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. ВПЕРЕДИ — ГРАНИЦА
С опаской окнами на них взглянули хаты,
И вышли женщины с опаскою в глазах
Девятнадцатая гвардейская механизированная бригада шла на запад по зимнему снегу, хрустевшему под колесами тягачей как сухой валежник. Мост через реку Соб уцелел, он оказался крепким, но без перил, и подходы к нему обледенели. Карабкавшаяся на мост «тридцатьчетверка» поскользнулась и, перевернувшись, ухнула в воду башней вниз, шевеля гусеницами, как шевелит лапками жук, опрокинутый на спину.
— Водителям — соблюдать осторожность! — передал по колонне капитан Власенко. — А то купаться вроде как еще рановато. Но и не мешкать, — добавил он, поглядывая в хмурое зимнее небо, — а то заявятся гости незваные.
