Это был Левиафан. Он лежал кверху брюхом…
Остров в бездне Ада и есть ад. Далее идет самое существенное:
Есть одна сказка на севере… В морось и снег
Утлое судно разбилось о каменный брег.
Спасся один человек и взобрался на остров —
Съеденный ржавчиной трав ископаемый остов.
Вот он бредет, наступая на снулый плавник.
Пар изо рта возникает пред ним, как двойник.
Дикий кустарник и щели. Мертво и убого.
Там он разводит костер, чтоб согреться немного.
Словно заря занимается — пламя горит.
Дрожь пробегает по острову… Это был кит.
Сильный ожог вызвал в нем подземельные схватки.
Остов трещит. Распрямляются горные складки.
Кит загибает фонтан и падучей водой
Гасит костер. В голом воздухе пахнет бедой.
Мощным ударом хвоста знаменуя свободу,
Он поднимает волну и уходит под воду.
Всё, что на нем наросло, оседает на дно…
Левиафан или остров — не всё ли равно?
Затем перед Христом появился Сатана.
Это был Левиафан! И ударом хвоста
Ад всколыхнул и обрушил его на Христа…
После битвы с Сатаной Христос, проходя со спутниками по аду, проронил загадочные слова: — Кит замахнулся хвостом…
Это всё о том же. В конце поэмы кит погружается в воду, ад погружается в Ад. Таково мое эсхатологическое предвидение. Оно чисто христианское. Будем надеяться, что в Аду время иное, чем на Земле, но Серафим Роуз предупреждает: "Сейчас уже позже, чем вам кажется".
В.Б . Я продолжаю вопрошать. Как ты разделяешь в Христе человечье и Божеское?
Ю.К . Православие говорит, что в Христе человек и Бог неслиянны, но составляют одно целое. Сия истина выше человеческого разумения. Как христианин, я ее принимаю на веру. В поэмах Бог и человек в Христе пульсируют. Я это выразил образом маятника — качанием головы. Христос часто качает головой. Такова амплитуда маятника: то Иисус, то Христос. В первой поэме Бог-Отец решил испытать человеческую часть Христа на крайний предел. Святой Дух перенес Христа в пустыню и оставил его (именно его, а не Его) наедине с дьяволом. Тот стал искушать Христа. Только на третьем искушении Христос понял, что остался один — просто человек, без Божьей ипостаси. Как только он выдержал третье испытание, к нему мгновенно вернулась Его Божья ипостась, и Он тут же испепелил дьявола. Во второй поэме, если ее читать внимательно, тоже видно, когда в Христе проявляется человечье, а когда Божье. Например:
Бог огляделся во тьме и нахмурил чело...
Тут, конечно, Бог. Только Бог может видеть во тьме. Сколько бы человек ни оглядывался во тьме, он ничего не увидит.
В.Б . Каких традиций ты придерживался при написании поэмы? Русских былин, или античной литературы, или же Данте?
Ю.К . Тех же, что и всегда, начиная с двадцати пяти лет, когда у меня произошел резкий поворот в сторону символа и мифа. Вспомни "Атомную сказку". Мои корни — в русском и славянском эпосе, вообще в мировом эпосе: тут и "Старшая Эдда", и "Калевала", и греческая мифология, и "Ригведа", и "Махабхарата". Но прежде всего я русак. И чужое я претворяю в родное, в русское. А былинный размах в поэме чувствуется. Спутники Христа, оставшиеся одни, двинулись дальше. Но как?
С первого шага, признаться, широкого шага
Мы налетели на камень, лежащий вдали.
Это не семимильные шаги из европейского эпоса, а пошире.
Мы приближались к огню.
Сколько звезд, столько верст!
Воздух шумел на ходу, разрываясь, как холст.
А Данте тут ни при чем. В его аду тесновато.
В.Б . Видишь ли ты себя самого в аду?
Ю.К . Еще как! В самом конце поэмы —
Мы оглянулись, и оба низринулись в ад...
Тьма опалила огнем — мы влетели в огонь
И оказались в печи. Смерть меня охолонь!..
Панцирь защиты трещал и искрился от жара.
Чмокали кости во мне, как болотная мшара.
Внутренний свет зачадил и полез из ушей.
Душу осыпало скопище огненных вшей.
Я раздувался, как труп, от гнетущего жара.
Ужас загваздал меня, как болотная мшара.
И почернел я, как ночь среди белого дня.
— Господи Боже Исусе, помилуй меня!
Спросишь, откуда такой опыт? Из моих кошмаров.
В.Б . Поэма написана с соблюдением норм Православия, или же ты вводил иноверческие элементы? И зачем ты ввел в русло православия Сизифа, а китайский мудрец Лао Цзы прозревает у тебя о вере Христовой?
Ю.К . У искусства свои законы и нормы. Но думаю, что я шел в русле Православия. В любой религии есть свои праведники и мученики. Но я отвечу словами английского филолога и историка религий Макса Мюллера: "Почти все религии присваивают себе фарисейский язык лицемерия, одно только христианство, будучи религией человечества, позволило нам открыть следы мудрости и доброты Божьей в судьбах всех человеческих рас и распознать в самых низших религиозных верованиях не дело факторов и влияний демонических, но что-то такое, что указывает нам на божеское управление, что заставляет нас сказать вместе со святым Петром: "Бог не благоволит к отдельным лицам, и из всего народа тот, кто Его боится и исполняет свою обязанность, будет Им выслушан по справедливости".
А Лао Цзы мне близок по воззрению на пустоту и формы потенциального заполнения. В начале "Пути Христа" есть символ чаши — форма потенциального заполнения по Лао Цзы. Мария, зачавшая от Духа Святого, с тайной радостью чувствует, как в пустоте ее чрева растет плод. Вот эта чаша:
Чашу пустую поставит она пред собой
И наполняет по капле водой дождевой.
С тайною радостью смотрит на полную чашу,
Будто в ней видит счастливую жизнь — но не нашу...
Долина ада — тоже символ заполнения. И о вере святой и простой Лао Цзы прозревает — во всяком случае, в поэтической реальности поэмы.
В.Б . Какая тьма живет в сердце поэта?
Ю.К . Это Христос говорит: "В сердце поэта есть тьма, но не самая тьма". В самой тьме находится Сатана. А тьма в сердце поэта... Надо полагать, она та же, что и в Пушкине:
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток:
И с отвращением читаю жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.
В.Б . Несколько раз у тебя проскакивает: " И задремал во мгновение века сего... " И еще: " Жестко я спал, разметавшись во всю круговерть... ", " Я проснулся в тревоге... " Когда ты просыпаешься, где ты оказываешься? Переходишь из одного сна в другой? Поэма как система сновидений?
Ю.К . Сны — тоже реальность, но особого рода. В моем творчестве много сновиденческих образов. В поэме сны не раскрыты, кроме двух, но это всего восемь строк. Мне приснился вертящийся глобус, "земля без небес" и сон Льва Толстого. Я даю возможность будущим поэтам написать остальные мои сны. Хотя бы сон в ожидании Христа — Он вот-вот выйдет из могильной пещеры. Мне, наверно, не какие-нибудь пустяки снились.
В.Б . " Все мы играем чуть-чуть, а зачем — неизвестно... " Поэма — это тоже игра?
Ю.К . Ты начитался игровой "современной" прозы, и тебе всюду мерещится игра. Нет, поэма — не игра. Если она играет, то как волны в море. Как стихия — издавая эпический гул. В аду идет игра, черти играют грешниками, дергают их за невидимые нитки. На кон поставили царя Петра. Жаль, что я не изобразил Лефорта, воспитавшего молодого царя в нерусском духе... Тут я стою на точке Православия. Которое осуждает бесовские игры и плясы, а значит и театр, а вместе с ним Шекспира — тот отлично знал законы сцены и умело выдавал свои страсти напоказ, даже на площадной показ. Конечно, Шекспир весьма велик, но не выше Голгофы. И было что-то в нем от публичной девки. Почитай мысли В.В.Розанова о проституировании литератора и о внутренней пустоте актера...
Мир — не театр. Бог летит, как стрела. На колени!
В.Б . Место Востока и Старца Горы в твоей поэме?
Ю.К . Окольное место. Восток темен. Ни в одной части света, а только там мог возникнуть образ священного белого камня, почерневшего от прикосновения грешников-паломников. А старцев Горы было несколько, и все они были лицемеры и сатанисты. В поэме — это нарицательный образ. Он напрямую связан с Чечней, выпадающей в ад, как кровавый осадок.
